Вот так, значит, его дед командовал моими дядьями, дед был генералом армии, дядья – рядовыми, а конец один.
Вследствие того, что Суворов претендует на единую целостную историческую концепцию, и критика его идет по принципу «если одно из звеньев доказательства опровергнуто, то и вся концепция – скомпрометирована». Вроде бы, урыв идею «Ледокола Революции», можно было бы и успокоиться… Но в истории этого периода, как в матрешке, внутри одной проблемы лежат и другие, и они не только каким-то образом связаны между собой, но и обладают самостоятельной ценностью. И не меньшее важной для меня всегда была проблема катастрофического развития событий в 41-м, а опровержение коренной посылки Суворова никаким образом не дает ключа для ее разрешения.
А позиция Суворова по причинам поражения 41-го предопределена его исходной посылкой и вкратце сводится к тому, что:
1) в момент нападения Гитлера Красная Армия находилась в последней стадии сосредоточения перед запланированной Сталиным атакой на Германию, была застигнута врасплох. А дальше… дальше, эффект домино…
2) танковое вооружение РККА оказалось непригодным к ведению боевых действий на своей территории.
Обидно, что по трезвом рассмотрении она так же оказывается изобилующей натяжками, как и официальная версия, но в другую сторону.
Допустим, что Красная Армия действительно готовилась к наступлению, однако, согласно логике самого Суворова основная ударная группировка РККА – Юго-Западный и Южный фронты – должна была оказаться в самом невыгодном положении. Однако катастрофа разразилась севернее – против Западного фронта, который еще числился по нашей историографии Белорусским Особым округом. Там стремительность действий большей и лучшей (с точки зрения вооружения) части вермахта, с одной стороны, развал управления войсками Западного фронта – с другой, в совокупности с нацеленностью Красной Армии на атаку, действительно могли привести и привели к катастрофе. И дело здесь, в первую очередь, не в наступательном построении, а в грубой ошибке верховного командования РККА в определении вероятных действий противника. На этом театре и в июле, когда в дело вступили войска второго эшелона, нацеленные исключительно на жесткую оборону, например в Могилеве, сменилось командование фронтом и можно было бы привести себя в порядок, немцы по-прежнему легко находили бреши, прорывались, окружали и остановились только у Смоленска.
То, что творилось в самом начале войны южнее, находится в разительном контрасте с событиями в Белоруссии. Фактически, немцы вели наступление на двух театрах, изолированных друг от друга Припятскими болотами. Против Юго-Западного фронта у них была только одна танковая группа, стремительность и эффективность наступления были несравнимо меньше, наши войска вели себя достаточно активно и относительно организовано, и ничего подобного тому, что случилось в первые дни войны в Белоруссии, здесь не произошло. А ведь население зажиточной Западной Украины было настроено несравненно менее доброжелательно к Советской власти и, следовательно, действия коллаборантов здесь были куда активнее, чем в беспросветно бедной Белоруссии, в т.ч. и западной.
Разгром Юго-Западного фронта случился существенно позже – в сентябре, когда он в относительном порядке и с существенно меньшими потерями отошел к Днепру. Однако к этому моменту уже ни о какой внезапности и последствиях подготовки к наступлению речи уже быть не могло, а плечо подвоза снабжения у немцев увеличилось до практического предела эффективности. Тем не менее, разгром случился, причем не меньший по масштабу, чем в июне в Белоруссии, да еще и какой-то бездарный – войска, сидевшие на Киевском УРе, оборонялись достаточно успешно, а на флангах сначала прозевали захват Кременчугского плацдарма, потом накопление на нем войск и, главное, бились лбом об стену под Ельней, упустив Гудериана к Лохвице.
Наконец, бессарабская группировка, так расписанная Суворовым: что же помешало ей действительно дойти до Плоешти? Воздействия на нее практически не оказывали, наши морпехи беспрепятственно высадились в Килийском Гирле, но ничего похожего на смертельный удар по румынским нефтяным полям не случилось. А ведь в сложившейся критической обстановке даже самоубийственный для наступающих прорыв был бы чрезвычайно эффективен – просто порча и поджоги на нефтепромыслах могли затормозить немецкое наступление сильнее, чем хаотические и, в конце концов, не менее самоубийственные контрудары. Ничего эта «сверхударная» по Суворову группировка полезного не сделала, двинулась в отступ и, опять-таки, попала под удар.
Разгромы случались, к сожалению, потом еще не раз, и не два – Вязьма осенью 41-го, две катастрофы под Харьковом – в весной 42-го и 43-го, контрудар под Житомиром в конце 43-го… И тут ни о каком влиянии «подготовки к нападению» речи нет, а значит – действовал какой-то другой систематический фактор. Суворов мудро ограничивает свои рацеи первым днем войны – иначе пришлось бы об этом ужасном сходстве разгромов что-то думать и говорить.
Зато он недодумал, как ответить на вопрос, который он, собственно, первым и поставил – что же случилось с той невероятной массой тяжелого вооружения, в первую очередь – танков, которые были собраны у границы. По Суворову, вся эта масса быстроходных танков оказалась непригодной к боевым действиям в глубине советской территории из-за нашего бездорожья. Однако, сам же он (да и не только он) приводит исчерпывающий сравнительный анализ немецкой и советской танковой техники, и абсолютное большинство немецких танков, помимо прочего, радикально уступает нашим «быстроходным» типам в удельном давлении на грунт и мощности двигателя, т.е. проходимости. Однако немецкие-то панцеры на наших «автобанах» весьма успешно провоевали до 43-го, а у нас такие же, только получше, на своей территории сразу стали негодящими. В 45-м «реликтовые» БТшки довоенного производства в войне с Японией действовали вполне эффективно, с автобанами в Манчжурии и сейчас негусто, а тогда их там и вообразить-то было невозможно. Вот такие проколы очень нехорошо влияют на восприятие всего, что пишет Суворов – по принципу «тринадцатый удар Биг-Бена компрометирует все двенадцать предыдущих».
Получается, что в 41-м не годились, а в 45-м – оказались вполне. Ох, не в тактико-технических данных тут дело… Тогда, может быть, дело в том, как этими танками пользовались? Советское военное искусство 41-го года наши противники, особенно такие въедливые, как фон Меллентин и Манштейн, оценивают весьма невысоко, отмечая его улучшение в 43-м и превосходство – в 44-м. Не очень-то они тут распинаются о «русских дурачках», как это им приписывает Суворов – самоуважение у наших противников присутствует, и ситуацию, когда они сначала побеждали, а потом стали терпеть поражения, они объясняют логично – русские научились воевать и пользоваться современными инструментами войны. Не стал бы Манштейн, который очень признает свои собственные умственные способности, хвастать тем, что побеждал никудышного противника, а, например, харьковской операцией 43-го года, он, определенно, гордится, потому что она была проведена ограниченными силами против сильного противника.
По реальным результатам и по оценкам противников образуется и логичный, непротиворечивый вывод – руководство боевыми действиями Красной Армии в 41-м году было некомпетентным. Но здесь у Суворова возникает совсем уж неожиданный вольт – такое впечатление, что он решил вывернуть наизнанку вообще все представления о войне. Концепция его, изложенная в книжке «Очищение», состоит в том, уничтожение в конце 30-х высшего командного состава РККА повлияло на боеготовность исключительно позитивно, устранив из армии устаревшие и зажравшиеся кадры. Это привело к карьерному росту нового поколения талантливых командиров, которые и выиграли, в конце концов, войну. Гитлер же такой операции своевременно не провел, что ему и икнулось впоследствии.
Логика Суворова здесь – это простенькая индукция: в начале последовательности Тухачевский и Якир. Они – палачи своего народа, невежественные и зажравшиеся авантюристы. Потом перепрыгиваем непосредственно к Фриновскому, который при армейском звании был отпетым чекистом – и индуктивный вывод готов: - Они все такие, и пользы от них – никакой. Некрасиво! За такие обобщения в науке лупят нещадно!
Вся Гражданская война была отвратительна, и все стороны выглядят в ней совершенно по-людоедски. Дед рассказывал, что в Киеве каждый день начинался с того, что все осторожно выглядывали в щели – какие флаги висят на соседних домах – и репетовали. Если флагов не было, посылали пацанов пошустрее – на большие улицы, посмотреть, что делается там. Ошибка с флагом была смертельной, независимо от того, кто нынче вошел в город. Очень запомнилось, как дед рассказывал о восприятии ситуации людьми – постоянно возникали слухи о мессии, причем его явление описывали в соответствующих боевых терминах: - Мессия подходит к Киеву!
Как будто мессия – красные, пилсудчики или петлюровцы… но все они воспринимались как Страшный Суд.
Согласимся, и Тухачевский, и Якир прибегали в ходе гражданской к отвратительным методам. Но на 37-й год красные командиры высшего уровня участвовали в Гражданской ВСЕ – и те, кого перестреляли, и те, кого «пока оставили». А среди оставленных – Ворошилов, Тимошенко и Буденный – и в гражданскую никаких признаков святости не показали, и как командиры «новой волны» себя не особо проявили[2]. Молоденький комэск Жуков, которого тоже «пока оставили», успел повоевать с тамбовскими мужиками, а в Отечественную, по мнению того же Суворова, блеснул, в основном безжалостностью к своим солдатам и стратегической тупостью.
Однако, командарм I ранга Якир, никакого нормального военного образования не имевший, помимо жесткости, в Гражданскую отличился и изрядным полководческим талантом. Его вошедший в военную историю маневр – отступление Южной группы 12-й армии от Одессы через Киев, в полном порядке, с минимальными потерями, высочайшим образом оценивался его противниками – царскими офицерами, у которых как раз с соответствующим образованием было все в порядке. Такой авторитет, как Клаузевиц, успешный отступательный маневр считал высшим пилотажем в военном искусстве.
И впоследствии Якир с успехом командовал объединениями - именно в возглавлявшемся им Киевском Округе прошли маневры 36-го года по теме «Глубокая операция силами армии», оцененные присутствовавшими иностранными военными как совершенно новаторские. То, что Суворов такие «мелкие» подробности биографии Якира опускает, распространяясь на страницы исключительно о его жестокостях, характеризует, к сожалению, и его метод – отбор устраивающих фактов и игнорирование не устраивающих – и личную порядочность. Честно перечисляя грехи командарма, стоило бы столь же честно оценить его профессиональный военный уровень. Иначе, как быть с теми же Манштейном или Моделем – они ж фашисты, самые что ни на есть! Тем не менее, первый из них не без оснований считается сильнейшим стратегом Второй мировой, а второй – сильнейшим бульдогом в обороне, «пожарным для безнадежных положений»…
Но с «Очищением» дело не ограничивается тем, что в книжке есть – очень существенно, чего там нет. Напомню, что по первому большому процессу военных, наряду с маршалом Тухачевским и командармом I ранга Якиром, проходили также комкор Витовт Путна (военный атташе в Лондоне), комкор Примаков (б. командир дивизии Червонного казачества), комкор Фельдман (это другой Фельдман – не тот, который меня лечил (см. часть 1) – начальник Управления по командному начальствующему составу РККА), командарм II ранга Август Корк и комкор Роберт Эйдеман, а также командарм I ранга Иероним Петрович Уборевич. На этом последнем хотелось бы остановиться особо. Ох, неслучайно такой дотошный до номерков Суворов его в своем труде не вспомнил!
Славу свою в гражданскую командарм I ранга Уборевич заслужил на различных должностях, в том числе на посту военного министра т.н. «буферного государства» - Дальневосточной республики. Гражданская война и там была жестокой, да еще и самой длительной, и завершил ее командарм успешно. Позже Уборевич участвовал и в подавлении антоновских повстанцев, однако, Суворов почему-то этим удобным козырем не воспользовался – предпочел о нем вообще не вспоминать. В дальнейшем Уборевич служил на высших командных должностях РККА, в том числе командовал важнейшими - Московским и Белорусским - округами.
Ни о ком из полководцев той плеяды я не читал столько восторженных или, по крайней мере, доброжелательных отзывов. Может быть, на определенном этапе, когда писалось в 60-е гг. мемуары большинства советских полководцев, это было просто хорошим тоном – по-доброму писать о репрессированных? Но у Мерецкова характеристика Корка весьма и весьма сдержанная, а об Уборевиче и он, и все прочие отзываются очень высоко именно в плане его глубоких военных знаний и огромного умения обучать войска. Жуков, который о вышестоящих начальниках пишет вежливо, но с чувством превосходства, про Уборевича – с большим пиететом и, очевидным образом – снизу вверх.
С учетом того, что на первом этапе войны именно организация боевых действий оказалась самым слабым местом Красной Армии, можно только пожалеть, что Иеронима Уборевича не было среди комфронтов. Впрочем, дело не в нем – он один, останься в живых, все равно не изменил бы картины стратегически. Но в своем головокружительном прыжке от Якира и Тухачевского – к Фриновскому, Суворов «перелетел» и через тысячи командиров, которых репрессировали и выгнали из армии в 30-е. И пусть до того они воевали с деникинцами, колчаковцами, антоновцами, поляками и прочими – многие из них успели стать военными профессионалами. Размах погрома был таков, что на основном – дивизионном – уровне сменился практически весь состав командиров армии мирного времени.
Взглянем на чистку в Красной Армии не как на историческое событие, а по-житейски - как на реорганизацию структуры. Из личного опыта знаю, что для того, чтобы освоиться в новой теме, даже в пределах одной и той же науки, нужно около двух лет, и это – с нормальным базовым образованием за плечами. А здесь – из комбатов в комдивы, без академии, даже без нормального училища в большинстве случаев – это примерно, как бросить на должность научного сотрудника выпускника медучилища. Или представьте себе Академию Наук, укомплектованную колхозными агрономами – да что тут представлять, ведь такой эксперимент Советская власть тоже проделала (я к этому еще вернусь). Это сравнение здесь – потому что именно науку я знаю профессионально, но очень сильно подозреваю, что если укомплектовать инженерные должности какого-нибудь промышленного гиганта выпускниками ПТУ, то и там результаты будут катастрофическими.
Если суммировать и свои собственное восприятие, и все описанное в литературе, то напрашивается, что одной из основных причин катастрофы 41-го, непротиворечиво объединяющее все изложенное, была некомпетентность. Некомпетентность, в первую очередь, высшего командного звена, и замордованность и боязнь проявить инициативу – у среднего и низшего. То есть, это именно та ситуация, которая нам всем хорошо знакома по советскому быту. И непонятно, отчего, собственно, в этой ситуации должно было быть как-то иначе. Отбор руководства при Советской (да и не только Советской) власти шел всегда по принципу личной преданности и того, чтобы подчиненный не был умнее начальника. А то, что самый главный начальник отнюдь не был гением, я постараюсь доказать отдельно – в заключительной части этого удивительно для меня самого разросшегося текста.
Бытующая парадигма, которую Суворов неожиданным образом поддержал, гласит, что в «горниле Отечественной войны выковались новые талантливые кадры военачальников». Я, честно говоря, тоже так говорил и думал, а когда призадумался, то увидел, что никаких очевидных успехов в выращивании наших советских Македонских не видно. Надо понимать, что в концу войны отобрались уже самые лучшие из самых лучших, а самые лучшие из… ну, понятно, командовали фронтами. Кто же из этих Маршалов Победы обессмертил свое имя какими-то выдающимися операциями, вошедшими в золотой фонд мировой научной мысли?
Это, как в том старом анекдоте: - Да, конечно, я могу назвать в Одессе 10 порядочных людей, ну, во-первых, Рабинович… во-вторых… слушайте, а можно кого-нибудь из Николаева? Да, Рокоссовский, при всех случавшихся и с ним неудачах, безусловно, проявил себя выдающимся образом, участвовал в двух по-настоящему успешных операциях Красной Армии – Сталинградской и Белорусской, в которых достигался стратегический успех и окружение больших масс войск противника. Белорусская операция оказалась к тому же чуть ли не единственной в ходе Отечественной войны, когда наши потери оказались меньше, чем у немцев. Это стоит отметить, ведь даже в успешном оборонительном Курском сражении потери Красной Армии оказались выше, чем у вермахта, хотя во всех учебниках сказано, что в среднем потери наступающих должны быть в 3 раза выше, чем у обороняющихся.
Кстати, история Рокоссовского, репрессированного в 38-м, вернувшегося в 40-м и ставшего самым успешным комфронтом, свидетельствует о том, что и с мотивами, которыми руководствовался Сталин, Суворов не очень складно придумал. В этой истории ничего не сходится с концепцией Суворова: и к закосневшему слою командиров Рокоссовского никак нельзя отнести, и, главное: свидетельств о личности Рокоссовского осталось предостаточно, и даже, если сделать поправку на советскую иконописную традицию и привычку врать по поводу и без, маршал предстает умным человеком с вполне нормальной психикой. Не знаю, кто и какой психологии учил Суворова, но для нормального человека естественной является ненависть к тому, кто безвинно и незаконно лишил его свободы и едва ли не жизни, а не стремление отслужить ему верой-правдой. Да, воевал лучше многих, но о том, что с ним случилось, не забывал, и только больше нравственных сил тратил, когда надо было принять смелое решение и ответственность, как в той же Белорусской операции.
Справедливости ради стоит помянуть и Ивана Черняховского, прокомандовавшего фронтом в 44-м совсем недолго и погибшего под Вильнюсом, о нем отзываются как об очень талантливом полководце. Он, однако, не успел проявить себя в полной мере. Иван Степанович Конев, едва не попавший под топор в 41-м за поражение под Вязьмой, впоследствии оказался более успешен и, по крайней мере, на фоне Жукова выглядел стратегом. Берлинскую операцию он вел значительно более разумно, чем его конкурент, покрывший себя позором. Под Корсунь-Шевченковским он противника выпустил, хотя вину за безобразную координацию фронтов возлагают опять-таки на Жукова. Войска Конева заканчивали войну – в Праге – после скоростного рейда через горы, что, во всяком случае, показало улучшившуюся выучку танковых объединений. Тем не менее, каких-то выдающихся стратегических достижений за ним не обнаруживается даже в явно комплиментарной литературе.
Говоров, Петров и, с оговорками, Еременко считались «генералами обороны» - хлеб тяжелый, но решаемые в обороне задачи относительно просты и требуют, по большей части, стойкости и упорства. Говорова отличали за интеллигентную манеру поведения, что считалось редкостью, ему, конечно, надо поклониться за оборону блокадного Ленинграда – уникальную по сложности и продолжительности. Однако в наступлении Ленфронт каких-то выдающихся успехов не достиг – на этом направлении шло «выжимание» противника, который начал отступать, когда в результате Белорусской операции под удар попали его тыловые коммуникации. Еременко, напротив, считали грубияном и немало написали о его грехах при обороне Сталинграда. На его совести и катастрофа Брянского фронта в 41-м. Тем не менее, в Сталинграде он свою роль сыграл и в обороне, и в наступлении. Если верить его же собственным записям, после завершения окружения Паулюса настаивал на «большом решении» - наступлении крупными силами на Ростов, но при этом очень обижался на Сталина, за то, что силы окружения были объединены не под его руководством, а в руках Рокоссовского. В дальнейшем крупных успехов не добивался.
Очень противоречива фигура маршала Василевского – большинство источников характеризует его как штабиста высокой культуры. То, что он прекратил отношения с собственным отцом – сельским попиком – и возобновил их только «с Высочайшего соизволения», характеризует его личность, но не военные способности. Как зам. начальника Генерального Штаба, начальник Генерального Штаба он несет ответственность за все стратегические решения войны с Германием вплоть до завершающего этапа, когда он принял командование 3-м Белорусским фронтом. По его собственному свидетельству, в ходе Сталинградской операции он высказался за сворачивание «Большого Сатурна» в пользу «Малого», что исключило решающий удар на Ростов. Напомню, что задержка под Сталинградом на два месяца для ликвидации окруженной группировки, по мнению подавляющего большинства современных историков была одной из крупнейших стратегических ошибок советского военного руководства, ибо была упущена реальная возможность отсечения всего южного фланга немецких войск (группы армий «А») и, соответственно, резкого сокращения сроков и издержек войны. Трудно сказать, насколько он был искренен, когда уже после войны защищал это решение, была ли это принципиальная позиция, лояльность к своему Главнокомандующему или действия по принципу, который моя бабуля называла «усрамся та не пидамся»… Манчжурскую операцию с «ископаемыми» танками провел с блеском, но, извините, противник был немножко не тот.
Личность Жукова, с моей точки зрения – квинтэссенции понятия «сталинский маршал» - разбирать не очень хочется, тем более, что ему посвящены уже горы литературы. Для себя я сделал вывод – никто из советских маршалов не был так безжалостен к своим солдатам, ни одна его операция не была отмечена печатью полководческого таланта – только горы трупов, своих и чужих. Самое горькое – это Зееловские высоты и штурм Берлина. В массе источников просто прямо говорится, что все эти жертвы – следствие, единственно, стремления опередить в Берлине Конева и войти в историю как завоеватель вражеской столицы. По мне, так эта подлость не стоила жизни хотя бы одного самого завалящего солдатика из обозов его фронта.
Памятник на Манежной ему поставили на редкость паскудный – человеком он был нехорошим, монумента в центре Москвы, на мой вкус, не заслужил, но по всем данным кавалеристом был отличным, а на памятнике - с прямыми ногами, так нормальные конники в седле не сидят… Подкузьмил его Клоков.
Был еще Баграмян, начинавший войну полковником, выживший в катастрофе Юго-Западного фронта в 41-м, угодивший в пекло после удара под Барвенково в 42-м, закончил войну на должностях комфронта и замом у Василевского. Карьеру он сделал завидную, в Прибалтике его войска действовали успешно, но вопрос о том, стоили ли его «университеты» 41-го и 42-го того, чтобы ему расчищали дорогу, посылая прежних командармов под расстрел, как-то совестно и рассматривать.
В таком же духе можно продолжать бесконечно, да, в ходе войны выделялись способностями какие-то генералы и офицеры, учились по ходу боевых действий, достигали карьерного роста, но, ей-богу, при правильной подготовке к войне ее встретили бы с командирами, которым не нужно учиться азам в боевой обстановке. Так что тезис Суворова о позитивном влиянии репрессий следует отмести как необоснованный и, хуже того, недобросовестный.
И напоследок в этой части – еще об одном факторе трагедии 41-го. Впервые внятно о нем написал Марк Солонин в книге «22 июня», и это – нежелание Красной Армии воевать. Когда-то я очень скептически относился к идеям Толстого о «духе армии», считая их чистым идеализмом, а сейчас стоит признаться, что противный проповедник отказа от половой жизни здесь был, пожалуй, прав.
Невероятное количество пленных – к осени 41-го по численности - практически армия мирного времени, чрезвычайно короткое время существования котлов, в которые попадали наши (как правило, несколько дней), о чем-то говорят. Достаточно сравнить это с числом пленных немцев до 43-го года и временем существования немецких котлов: Демянского – около года (при действующем воздушном мосте), Сталинградского – два месяца (в условиях минимального снабжения по воздуху), чтобы увидеть здесь принципиальную разницу.
А что, собственно, здесь удивительного? В Гражданскую от голода, болезней, террора и в боях погибло от 8 до 13 миллионов человек, даже если только четверть из них воевала против большевиков - это от двух до трех миллионов, волны репрессий, прокатывавшиеся по советской земле весь предвоенный период – это миллионы заключенных и в разы большее количество их родных, которые репрессий избежали, но выводы свои сделали. По собственному признанию Сталина, которое он сделал Черчиллю, раскулачивание затронуло 10 миллионов человек. Не будет, как мне кажется, преувеличением сказать, что так или иначе было затронуто от 20 до 30% населения, среди них – большинство крестьян, которым и досталось больше всех и которых в армию призывали в первую очередь и в наибольших количествах.
Население Прибалтики и Западной Украины – в сумме не менее 25 миллионов – это отдельная история. Я где-то вычитал, что согласно немецким инструкциям для войск Западная Украина рассматривалась как «территория с дружественным населением». Из-за быстрого отступления Красной Армии они в очень малом числе были призваны, но процент дезертиров среди них был замечательно высоким.
То есть, очень значительная часть населения СССР к началу войны имела основания считать, что «хуже, если победят немцы, нам не будет». Нечто подобное было зафиксировано прослушкой в разговоре генералов Мерецкова и Павлова, но у множества простых людей оснований для такого мнения перед войной было куда больше.
Только сами немцы, всерьез и по-немецки педантично воспринявшие свою роль сверхчеловеков и всерьез воспринимавшие население СССР как недочеловеков, своей чудовищной и неуклонной жестокостью поставили людей перед выбором. Пришлось решать: чей «дракон» хуже – свой, хорошо известный, жестокий, но несколько разгильдяйский, про которого много что известно, и есть иллюзия, что знаешь, как от него спрятаться, или чужой – непонятный, страшный и аккуратный в своей бесчеловечности. Ямы, забитые трупами евреев и цыган, вразумили многих.
Важным фактором того, что отношение оккупантов к населению, стало широко известно по другую сторону фронта, стал образ действий вермахта. Вследствие глубоких прорывов немецких танковых групп в Белоруссии образовались огромные вытянутые с запада на восток котлы. Отставание немецкой пехоты от своих танкистов привело к тому, что на формирование внутреннего фронта окружения сил просто не нашлось. Поэтому у не сложивших оружия красноармейцев было немало шансов просочиться через него и выйти к своим через сплошные леса, в которые немцы не совались до самого окончания оккупации. Это, кстати, привело к тому, что впоследствии Гитлер возражал против формирования слишком больших котлов.
Выход частей, подразделений и отдельных бойцов через линию фронта фиксировался вплоть до октября 41-го. У таких окруженцев было и время, и полная возможность разглядеть все фашистские художества и сделать определенные выводы. Конечно, их использовали в централизованной пропаганде, но куда важней было то, что окруженцы говорили своим товарищам сами – таким рассказам веры было больше. Это, опять-таки, обычная советская ситуация – написанное в газете делили, в зависимости от темперамента, на два или на десять, а вот «изустное предание» воспринималось с куда большим доверием, особенно, когда оно исходило от соседа по окопу.
Сочетание истощения атакующей мощи немцев, износа их техники, климатических факторов и изменения «духа» Красной Армии, пусть и лишившейся уже почти всего заготовленного перед войной оружия, и привели к первой остановке нашествия – у стен Москвы. Уже тогда у Красной Армии была реальная возможность привести немцев к катастрофе, и снова подвела некомпетентность.
Но об этом – в заключительном куске, посвященном моему любимому герою – специалисту всех специальностей, отцу всех советских людей, построившему эту систему некомпетентности. Я постараюсь проанализировать парадигму «Сталин был жесток, но велик» и показать, что он был тотальным невеждой, загаживавшим буквально все, чего касался его ограниченный и злобный ум.