Книга32 Олимпийский заплыв

Вообще все эта затея с проведением Игр в Москве представляется нагромождением нелепостей и невероятностей. По-моему, посылая заявку, наше правительство не очень верило в успех, а тем более не представляло себе объема и характера связанных с Играми задач. Ведь если вдуматься, у нас же ничего не было для нормального проведения Олимпиады! Конечно, в первую очередь нужны были стадионы, а они в пристойном для такого мегаполиса количестве появились только в XXI веке. А тогда Москва реально располагала стадионом «Динамо», строенным до войны, и Лужниками 1956 года рождения. Эти два стадиона подновили, хотя не сказать, чтобы радикально – до индивидуальных кресел там оставалось еще лет пятнадцать… Тем не менее уложили беговые дорожки и сектора с современным на тот момент покрытием, подкрасили, подмазали, установили новые табло, и наши ветераны стали выглядеть помоложе.

К ним добавили крытый стадион с бассейном на Олимпийском проспекте, в котором потом не раз был я на футболе зимой и весной, где прошел в 90-м бессмертный матч наш со «Спартаком» – проигранный 4:5, но великий, начавший для меня новую эру настоящего ЦСКА. В Измайлово появился комплекс Инфизкульта – дворец спорта и частично отреставрированный брошенный из-за войны недостроенным Стадион имени Сталина (там проходили матчи по хоккею на траве), а армейцам перепал Универсальный спортивный комплекс, служащий верой и правдой до сих пор. При этом СОВЕРШЕННО отсутствовала инфраструктура, обычная для любого города, претендующего на проведение такого события. Даже сейчас специалисты в области туризма жалуются на недостаток гостиниц в Москве, а тогда… Не было и возможности рассчитывать на жилье, сдаваемое в частном порядке – кто бы разрешил сдать комнату или квартиру иностранцам?!

Современной молодежи, наверное, невозможно себе представить малочисленность и убожество тогдашних гостиниц, ресторанов и кафе, ничтожный уровень обслуживания в них, не говоря уже о нищенском ассортименте в магазинах. Это был период, когда дефицит продуктов во всей стране стал входить в крутой штопор. Помню, как Москва кайфовала в краткий миг Олимпиады, когда вдруг появились невиданные ранее деликатесы, которые скупали, просто чтобы хоть разок в жизни отведать неземного блаженства. У нас в семье долго потом хранилось ведерко из-под финского клюквенного джема, действительно очень вкусного, но к сожалению, ужасно быстро кончившегося. А для кормежки организованных гостей Олимпиады Москву тогда уставили временными кафе под сборно-разборными навесами, а неорганизованных тогда и быть не могло.

Думаю, если бы Олимпиаде в Москве не предшествовали известные события в Афганистане, мог бы случиться вселенский позор, масштабы которого даже трудно себе вообразить. Иногда мне приходит в голову мысль, что советские войска ввели в эту несчастную страну, чтобы организовать бойкот и не слишком опозориться с организацией Олимпиады. Из-за нашего вторжения американцы не приехали, за ними последовали и некоторые их союзники, а приехавшие демонстративно на парадах шли не под национальными знаменами, а под олимпийскими и с табличками «Команда Олимпийского комитета страны такой-то». От всего этого было какое-то ощущение ублюдочности происходящего, что лично меня огорчило. Впрочем, причина в данном случае была не в них, а в нас.

Шли в Москве и специфические приготовления. Зимой и весной прошла серия процессов над диссидентами, которых требовалось убрать из города и исключить возможные контакты с иностранцами. Среди тех, кого загребли гэбэшники, оказался и отец моей подруги по агитбригаде Биофака – Александр Павлович Лавут, сын того литературного героя Маяковского – «…мне рассказывал тихий еврей, Павел Ильич Лавут». Ничего на него накопать серьезного «конторе глубокого бурения» не удалось, судья на процессе прямо так и сказала: - Мы все прекрасно знаем, какой Вы порядочный человек… Что, впрочем, не помешало ей влепить стандартную для тех процессов «трешку» за антисоветскую агитацию, к которой впоследствии по внутрилагерному доносу довесили еще три года ссылки. И у власти появилась возможность явить миру монолитное единство советских людей… И вообще в городе наступило полное благолепие – чистота, иногородних не пускали, некоторых москвичей выперли, а в магазинах – невиданные продукты…

Но еще до Олимпиады 3-го июня 80-го произошло удивительное совпадение – ровно через тридцать лет после моего рождения снова играли ЦСКА и Зенит, правда, на Песчанке – «Динамо» домазывали перед Олимпиадой. Как я такое мог упустить! Пошел, а они опять вничью сыграли – 1:1. Видно, судьба такая!

А потом случилась у меня коллизия. Экспедиции на Дальний Восток, который я хорошо узнал и полюбил, стали привычными. А вот на выезд в Заполярье все никак не удавалось раздобыть денег. Но на этот раз вдруг шефу удалось включить меня в состав экспедиции ИБР на Айновы острова, что у норвежской границы, однако сроки накладывались на начало Олимпиады. Ах, какие были страдания молодого Вертера, однако ж научный долг победил! Смотреть Олимпиаду я начал издалека, а билет на греблю у меня пропал.

Сага о втором орудии

Дело было в том, что в суровом Баренцевом море обитал удивительной красоты морской еж, именуемый «съедобным» – огромный алый или фиолетовый панцирь и фиолетовые с белыми кончиками иголки. И были у нас по поводу этого ежа некоторые научные планы.
Передовая группа нашей экспедиции на Баренцево море высадилась в Лиинахамари и завела контакты с местными офицерами, от которых зависела доставка на Айновы острова. Потом подъехали и мы: шеф, трое наших лабораторных дам и я. От Мурманска катили по знаменитым местам – Западная Лица, Титовка – «Долина смерти» , про которые читал у Симонова. От Печенги до Лиинахамари добрались на танко-десантной барже.

Там мы задружились с местными офицерами и отплыли на рейдовом катере вместо Айновых островов на мыс Романов к капитану Коле на батарею из двух морских орудий калибра что-то вроде 152 мм. На запад от батареи, километрах в 35, просвечивал норвежский берег Варангер-фьорда, на восток – ясно читался полуостров Рыбачий, а на чистый север – два Айновых острова.

Заселились в одном из батарейских домиков, раскидав по полу рюкзаки и спальники, и сели с командным и мичманским составом за стол. Выпили «с приехалом», потом за единение науки и флота, потом плохо помню… Ну, спирт, тушенка, какие-то откровенные разговоры, спирт, спирт, спирт. Часа в 4 утра стали расставаться, и командир сопроводил прощанье фразой, которой от перегруженности, скажем, впечатлениями, никто не придал значения…

Однако ж, еще часа через четыре в дверь застучал вестовой матросик: - Командир батареи приглашает вас на стрельбы!

О, Господи! С похмелья, не жравши и не спавши толком, выползли из спальников и потащились на огневые. Сам батарейный городок располагался за обратным скатом сопочки, а пушки – на склоне, обращенном к океану. Сопочка довольно крутая, посля вчерашнего карабкаться было трудно, и думал я о капитанских церемониях не очень хорошо. Все чудесно изменилось, когда до вершинки оставалось еще метров тридцать. С той стороны донесся до нас командный голос капитана Коли: - Батарея! Стрелять без мата! У нас в гостях женщины из Москвы!

И четкий рапорт комендора 2-го орудия: - Товарищ капитан! Второе орудие без мата не стреляет!

Под команду «Заряжай!» мы-таки на вершинку выбрались, кряхтя от натуги и тихо похрюкивая от уже полученного удовольствия, и расселись там, как на гостевой трибуне. Тем временем прислуга 1-го орудия загнала в казенник здоровенную гильзу, чтобы прожечь ствол от масла, и очень громко бабахнула. Из ствола вылетел красивый сноп пламени - видно, потому что без снаряда . Второго выстрела все не было.

Я перевел взгляд на второе орудие – там явно что-то было не так. Заряжающий тыкал гильзу в казенник, но она почему-то туда не входила. Может, казенник новый, неразработанный, - не пускал заряд. Комендор 2-го орудия суетился рядом, но без пользы. Капитан Коля ощутимо багровел – кому ж понравится позориться?

Ситуация разрешилась именно так, как и должна была: комендор 2-го орудия, потеряв терпение, смачно и очень отчетливо гильзу обматюкал, и она сей же момент плавно скользнула в казенник. За поспешным бабахом 2-го орудия не было слышно, что сказал капитан Коля, да и слушать это было уже некому – вся наша экспедиция тихо корчилась на склоне от восторга.

Потихоньку экспедиционная жизнь вошла в колею – водолазы стали погружаться, таскать разную живность: ежей на просмотр, моллюсков – на прокорм. Г-да офицеры весьма удивлялись, что такие вкусные штуки лежат прямо у них под ногами, такая закусь пропадает! Под хорошую закусь и пилось славно и регулярно.

Как-то, чтобы оторваться от процесса, мы с водолазом Юрой поперли по сопкам в сторону торпедных галерей, построенных в скалах Варангер-фьорда в 43-44-м годах. Строили-то, понятно, наши пленные и, по крайней мере, как говорят, все там и полегли. Погода стояла солнечная, припекало, а в тени – холодно. Удивительная вещь, которую можно увидеть, наверное, только в тех краях – голая скала с трещинами, наверное от морозов, издалека кажущимися абсолютно прямыми, как будто кто-то ее аккуратно нарезал и абсолютно неживая. И вдруг заходишь за маленький выступ, не больше полутора метров, и перед тобой куртинка в квадратный метр из зеленой травы и ярких цветочков, чуть ли не анютиных глазок. Видно, даже такой маленькой заслонки от ледяного ветра, вымораживающего и выдувающего почву, достаточно, чтобы все это произрастало. Потом снова голая скала, трещины и полосы ржавой колючей проволоки, которую когда-то сбили с кольев да так никогда за следующие десятилетия и не убрали. Колья необычные – стальные, а не деревянные. Проволока-то проржавела, да вот колючки остались. Гребешок скалы, по которому шла тропка или то, что казалось тропкой, оказался довольно густо засыпан и другим железом – осколками авиабомб. Один – большой с втулкой взрывателя Юра подобрал. Гильзы лежали, даже не очень окисленные, с немецкой маркировкой. Я Женьке парочку прихватил.

По крутой тропке спустились к входу в галерею. Как-то непонятно было, куда дорога от подземелья ведет – обрывалась она всего метрах в десяти от портала. Похоже подорвали ее. Внутри подземелье выглядело впечатляюще – длиной метров в 60, запросто может проехать грузовик, да и проезжал, наверное. Перпендикулярно галерее в сторону фьорда отходили два коридора . В одном из них остались фундаменты двух стационарных торпедных аппаратов. Титаническая и совершенно бессмысленная работа – расчет был на перехват морского десанта во фьорд, а наши морпехи высадились на восточном берегу, перевалили через сопки и перебили торпедистов – вот тогда и пошли на Лиинахамари корабли.

Между тем Олимпиада началась. Капитан Коля как радушный хозяин позвал к себе в домик смотреть репортажи по телевизору и вечером даже велел главстаршине крутить движок после 23.00, чтобы смотреть вечерние трансляции тех соревнований, которые не показывали вживую – тогда каналов, передававших это важнейшее событие, было всего два. На церемонии открытия (а потом и закрытия) я больше всего переживал за «Живой фон» – как ветеран движения. Чувствовалась знакомая рука, только выдумки да средств вколочено побольше.

В промежутках между репортажами мы с капитаном трепались о том, о сем. Он меня несколько удивил, рассказав, что его жена, когда на батарее, любит стрелять из пулемета вон по тем бакам, метрах в трехстах. Зимой – с прицелом ночного видения. Все бы ничего, вполне достойное развлечение для матери-командирши, но директриса на эти самые баки, действительно основательно поковырянные пулями, проходила в аккурат над крышей одного из домиков батареи, обитаемого, и дорожкой, по которой матрозы ходят к морю. На мой вопрос, а как личный состав себя ведет во время таких упражнений, капитан Коля усмехнулся: - Пригибаются!

Батарейные домики мыса Романов. Мы жили в дальнем, том, что справа. Маленький домик на заднем плане - левее - командирский. На переднем плане – основная казарма батарейцев

Тогда же капитан Коля, который был всего года на 3 старше меня, рассказал о том, что после училища и нескольких лет службы в какой-то пульно-вздульной БЧ попал на 3 года в Сирию – советником. Жаловался, что артиллеристу на кораблях ходу особого нет, судоводы верховодят, так что советником – большая удача для молодого офицера, за это теперь вот этой батареей расплачивается. Рассказывал с каким-то сожалением, то ли о непыльной и комфортной службе, то ли о своеобразных порядках и боеспособности вверенного ему в учебу сирийского подразделения. О бойцах отзывался добродушно и с сочувствием, поделился, видимо, поразившей его системой питания сирийских бойцов. Служили они до обеда, сколько успевал капитан Коля в них вложить – с тем и жили, поскольку, оказывается, кормить солдат в сирийской армии было не принято, и отправлялись они на базар за подаянием. Подозреваю, что и до обеда, находясь, так сказать, под знаменами, большинство из них не столько воспринимало Колину науку (тем более – это, все ж, артиллерия, дело умственное), сколько прикидывали дистанцию марш-броска на базар и операцию по захвату хлеба насущного. Кажется, и Коля не питал иллюзий по поводу своих педагогических успехов в Дружественной армии.

Отношения наши стали столь товарищескими, что был я удостоен приглашения в батарейную баню. Баня, надо сказать, отстроена и организована была от души - только входишь в парилку, шкуру и легкие обжигает так, что сразу сгибаешься, чтобы глотнуть воздуха хоть чуть похолоднее. А есть ведь еще и верхний полок, куда я и был водружен как почетный гость. Капитан сам взял в руки веник и принялся меня охаживать. Кислород в воздухе был разогрет до такой температуры, что толку от него не было никакого. Видно, я заколготился сильнее положенного, потому что последовала команда: - Обрез ученому!

Обрез – это такая блевательница, что-то вроде круглодонной миски. По преданию сам адмирал Нельсон плавал с обрезом, потому что укачивался. В данном случае в обрезе была вода, которую можно было плескать себе в физиономию и таким образом как-то терпеть. Веник, которым мне доставалось от капитана, температуру шкуры увеличивал дополнительно, и в результате я соображать перестал совершенно. Когда капитан счел, что с меня довольно, последовала команда: - А теперь дуй в море!

В том состоянии я бы и в пекло прыгнул. Подумаешь! Буквально, как ошпаренный, я вылетел из бани и плюхнулся с нескольких шагов в протекающий рядом Ледовитый океан с температурой, по летнему делу, где-то 8 – 9оС. Судя по шипению, сопровождавшему мой вход в воду, она закипела. В этой пароводяной смеси я довольно активно замахал руками-ногами и уплыл на пару десятков метров от берега. Потом за бортом стало ощущаться что-то вроде окружающей среды, и я сообразил, что пора поворачивать оглобли. К берегу подплыл с ясным сознанием, что плыву в воде, но довольно горячей. Теперь имею полное право рассказывать, что купался в Ледовитом океане…

Залетел обратно в баню, где кэп меня ждал, поскольку теперь была моя очередь его парить. Интересно, когда пришлось работать веником самому, это оказалось легче, хотя голова находилась намного выше полка и должна была, теоретически, отгореть напрочь. Может, это «эффект занятости делом», как на Дальнем Востоке, когда все укачались на мотоботе, а я – нет, потому что стоял на штурвале.

Капитан Коля и «деды». Мыс Романов. Морская батарея.

На следующий, по-моему, день мы расслаблялись у своего домика после интенсивного отдыха, когда приметили престранную картину: внизу недалеко от берега кучнились матрозы. Голые. Дни хотя и стояли солнечные, но это все же не Крым. И вот матрозы совершали активные телодвижения, то ли от радости жизни, то ли чтоб согреться. Смахивало это на африканские пляски (особенно с учетом танцевальных костюмов), но шумовое оформление было, как раз, вполне российское, даром что «в гостях женщины из Москвы». В конце концов, невозможно же все время рот держать закрытым.

Что там у матросов происходит, мы бы так и не узнали, кабы не бежал близехонько капитан Коля. На вопрос, отчего его подчиненные пляшут там на берегу хулу, он пояснил, что на батарею грядет флотская комиссия, а робы выцвели вконец и своим нежно-голубым цветом могут вызвать высочайшее неудовольствие. Оттого-то вон в том чану, под которым горит костер из ящиков б/у, и вокруг которого совершается пляска, форменки вывариваются в синьке, а поскольку других роб у матросов нету, они пока так согреваются.

Результаты этой лакировочной деятельности обнаружились поутру, когда личный состав напялил на себя подсохшее. Определенно, получился камуфляж – все в разводах от темно-синего до исходно-голубого, так что в волнах такого матроса различить практически невозможно.

Из той же оперы были оборудованные, вроде как огневые точки, ямки в скале не глубже полуметра, обложенные стеночками из камней. Ей-богу, эта защита от врага, по-моему, сама была страшней врага – ничем камни связаны не были и могли и от ветра посильнее обрушиться и зашибить защитника батареи. На хрена были эти декорации, кто тут бой собирался огневой вести? Наверное, это было что-то вроде крашенной для начальства в зеленый цвет травы, с поправкой на местные условия.

Везде - от Мурмана до Хасана - одно и то же: показуха, и «третий срок» на бойцах, и господа офицеры, даже разделенные 8-ю тысячами километров, были необыкновенно схожи между собой. Разные люди – и говнюки, и вполне добрые от природы, одинаково обтесанные и подогнанные под себя механизмом родной армии…

Подошел мне срок возвращаться – остальные еще понапрягались там с неделю, а я вез первую партию материала для работы в Москве – у меня горели билеты на легкую атлетику. Груз вместе с рюкзаком весил килограммов тридцать, то есть половину моего собственного веса, но сначала на рейдовом катере до Лиинахамари, а потом – на танко-десантной барже до Трифоново – это было несущественно. Суровые испытания наступили, когда с ТДБ пришлось слезть. Автобус для дивизионных был набит, и крикливые командирские бабы ясно объяснили, что нефига тут делать всяким штатским, да еще с таким толстенным грузом. Взгромоздил я сумку-холодильник с морскими ежами на клапан абалаковского рюкзака и потопал к Печенге. Идти там вокруг мелководного залива, по которому и ТДБ не проходит, километров шесть. Поначалу шел мерным солдатским шагом, незаходящим солнцем палимый, потом груз стал пригибать к земле, потом пришлось останавливаться каждые пару сотен шагов – передохнуть, потом захотелось пить и жрать. А мимо все перли грузовики с каменнолицыми шоферами и надписями на дверях кабин: «Приказ командира! Пассажиров не брать!».

Так бы я там и сдох под грузом редких животных, если бы вдруг, уже примерно в километре от Печенги, не затормозил рядом со мной грузовик с веселым водителем, который и домчал меня мигом до самого танка у выезда из поселка в сторону Колы. Правда, мужик сочувственно сказал, что пожрать в Печенге за поздним временем уже негде, а последний автобус на Мурманск давно отвалил, и следующий будет утром, да не ранним. Обнадежил, однако, что машины на трассе бывают. В компании двух поддатых добродушных мужиков, едущих с рыбалки, дождался я «Москвичонка» с толстым майором-пограничником за рулем. Ехал он, правда, не в Колу и не в Мурманск, а куда-то в секретную сторону, но пообещал сдать меня в Титовке погранцам, которые запросто подсадят на любую машину к аэропорту или на трассу.
В пути я вежливо поинтересовался отгадкой загадки, которая меня мучила последние часы. Отчего, спросил я, в Атласе дорог СССР трасса от Печенги до Лиинахамари есть, а в натуре – танко-десантная баржа. Майор как-то засмущался и стал чего-то мямлить. Ну, решил я, спросил что-то такое, чего знать мне не положено. Однако майор все же объяснил.

Оказывается, дорога, и вправду, была. Строили ее еще финны, когда все это место называлось Петсамо. Представляла она собой вырубленный в скале уступ и, соответственно, была прочна, как скала. Но вот в запрошлом очень снежном году перемело все к такой-то матери, и надобно было посреди зимы ее чистить. То ли техники не было подходящей, то ли терпения этим заниматься, но решили по-военному – взорвать заносы, заодно и неизрасходованную взрывчатку списать...

Снег, понятное дело, в результате принятых мер улетучился, но он еще нападает, а вот двести метров дороги улетели куда-то в пропасть, и они-то сами собой обратно не вернутся. Это вам не равнина – засыпал ямку и поехал – тут надо скалу по новой грызть и обустраивать. Вот и ездят вокруг мыса на барже, случись чего – в Лиинахамари и подвоза никакого не будет. Хорошо – потенциальный противник еще не прознал… Майор, как и обещал, сдал меня на КПП «Титовка» наряду погранцов, приказав пристроить на транспорт до Колы или Мурмашей . За оставшимися в последней пачке московскими сигаретами и легким трепом с сержантом и бойцом провели мы в их сторожке с полчаса, после чего они меня подсадили в грузовик.

В аэропорту под прилавком кассы я прокемарил до шести утра, когда на первый московский рейс стали бронь снимать. А у меня и прописка, и предписание оказывать сотруднику Академии содействие. А прочим – фиг, потому что в Москве Олимпиада, и всякому неорганизованному элементу делать там нечего, видом своим непрезентабельным пейзаж портить да лимитные деликатесы в магазинах подметать.

Через день я уже сидел на трибуне Лужников. Жара стояла тридцатиградусная, и наши под шумок по примеру иностранцев разделись по пояс, чего раньше никак на трибунах не допускалось. А на дорожке бежали 10000 метров, и им-то никак майки было снимать нельзя. Вот Лассе Вирен, рекордсмен мира, гляжу, как-то в раскачку побежал, потом упал от перегрева, да к нему еще и долго никто не подходил, потому что упал он на вираже, а трупоносы этого не заметили. Это – что, вот в бане на мысу Романов было жарко, а тут – ерунда, нежные они какие-то, эти скандинавы.

Олимпийское благолепие было серьезно нарушено Владимиром Семеновичем Высоцким. Всем своим творчеством он торчал из советского быта – то ерническим, то беззлобно-веселым, то ехидным, то вполне серьезным, но всякий раз абсолютно нестандартным – «нелитованным». Он и последним своим актом – смертью поступил поперек всему, и власти при огромном стечении иностранцев побоялись что-то сделать с похоронной процессией, которая больше смахивала на антиправительственную демонстрацию. В обычных советских обстоятельствах ничего подобного, не сомневаюсь, допущено бы не было.

Высоцкий любил спорт, множество его веселых и грустных песен были о нем. Говорят, болел за ЦСКА.

В следующий раз я оказался на Южной трибуне, как раз напротив сектора для прыжков с шестом в гуще поляков, отчаянно болеющих за Козакевича. Американцы, которые были тогда фаворитами, отсутствовали, звезда Бубки еще не взошла, и поляку упорно сопротивлялся только Константин Волков. Поляк победил – лучше бы мне сидеть на Севере, там как раз Киселев выигрывал нашу первую золотую в ядре, а здесь чуть не оглох от рева «Ешче Польска не згинела!»

Конечно, ждал-то я футбола, но с самого начала возникло какое-то нехорошее ощущение – игра у нас была какая-то унылая. Вроде выигрывали, но ни огня, ни выучки – киевская модель, но без динамики. И кончилось это плохо – в полуфинале 90 минут проутыкались в ГДРовскую защиту, будучи не в состоянии что-то свежее придумать, имели всего один момент, но не забили, зевнули чуть не единственную контратаку – и все! И остался я с билетом на финал, как дурак. Пошел, однако, ведь не гнить добру! Болел за чехов и по симпатии, и в отместку за то, что немцы наших выбили. Мои выиграли, только радости от этого было немного...

И еще одна золотая, считавшаяся перед Играми чуть не гарантированной, нам улыбнулась. Все были уверены, что дома, после Мюнхена да в отсутствие американцев в баскете мы всех порвем на маленькие кусочки. Сергею Белову, армейцу, капитану сборной, доверили олимпийский огонь зажигать – по тогдашней системе ритуалов это означало, что руководство от него однозначно ждет победы. А ребят, похоже сгубило как раз вот это всеобщее ожидание успеха – когда пришлось туго, не сумели справиться с нервами, уступили в группе 2 очка итальянцам и не вышли в финал.

Тем не менее, нагляделись мы тогда на наши славные победы – отчасти потому, что здорово подготовились, отчасти – потому что американцы и их сателлиты нас проигнорировали, и конкуренция была только с ГДРовцами и прочими социалистами.

Закрытие Олимпиады удалось. На Восточной трибуне по обычаю расположился «живой фон», на этот раз фишкой перформанса была слезинка избыстроменяющихся флажков, сбегающая из глаза у олимпийского Мишки. На Западной трибуне зарубежные зрители тоже рыдали от умиления, особенно, когда Мишка взлетел в небеса. До электронных спецэффектов было еще очень далеко, но наши затейники были ребята не промах!

На билете на финал Олимпиады по футболу было указано «12 рублей» и надпечатка «скидка 70%» - такие делались на билетах, которые распространяли через профкомы, но я-то его купил с рук за 25.

Рубеж наибольшего продвижения немцев в 1941 г. Здесь их остановил огонь морских батарей, спешно развернутых с моря на сушу. Там располагался единственный участок тогдашней западной границы СССР, который немцы так и не смогли перейти.

Пушки раздельного заряжания

КПП – контрольно-пропускной пункт, в данном случае – на границе погранзоны

аэропорт Мурманска

«Залитовать» произведение означало провести его через Главлит – цензуру.

Блог

Сага о втором орудии