Блог

В 83-м в моих экспедициях наступил перерыв.

Зимой 83-го ГенСеич Бузников раскопал материалы о том, что в районе острова Монерон невдалеке от Сахалина водится морская звезда с яйцеклетками диаметром в 200 микрон (это очень много). Все стали лихорадочно соображать, что можно сделать с такими гигантскими клетками в полевых условиях, где наличие электроэнергии проблематично. Однако энтузиазм по части рвануть в экспедицию в новые экзотические места был огромен. Сложность, однако, состояла в том, что это была так называемая погранполоса , и въезд в нее регламентировался высшими чинами соответствующего ведомства, сиречь, в конечном счете, КГБ. Впрочем, дело для нас было не новое – выезды на Айновы острова и на мыс Романов мы уже провернули, а потому могли с небольшими поправками скопировать уже готовое письмо в Главное управление погранвойск их командующему генералу армии Матросову. Ответ обычно приходил в течение месяца или около того…

Недели две спустя мы с Никитой Григорьевым откуда-то шли в институт и остановились рядом с Домом обуви на Ленинском у газетного стенда. Почему-то мы обратили внимание на маленькое информационное сообщение на первой странице, где говорилось, что неизвестный самолет проник в воздушное пространство СССР в районе наших дальневосточных границ, был перехвачен нашими истребителями, а затем покинул его… Дочитав до этого места, мы с Никитой хором сказали: - С быстрым «снижением»!

Еще через несколько часов появились некоторые подробности трагедии с южнокорейским Боингом.

Судя по проговоркам в прессе самолет упал в нескольких десятках километров от пограничного советского острова Монерон. Много лет спустя стало известно, что именно туда на первых порах стаскивали все, что пограничным и ТОФовским водолазам удалось снять с поверхности и поднять со дна из обломков самолета и вещей пассажиров. А уже в мае в Институт пришло письмо от генерала армии Матросова, в котором говорилось, что проведение экспедиционных работ на острове Монерон в течение 1983-го года невозможно.

Еще одной причиной не повидать в очередной раз Дальний Восток стало рождение дочки Машки с интервалом в 7 лет без трех дней после сына. Жена снова расцвела, пуще прежнего. Неугомонная натура, предвидя длительный перерыв в путешествиях, изо всех сил пыталась набраться впечатлений и вырвалась напоследок в Питер. Примерно за месяц до родов мы промчались по всем окрестностям города на Неве – Петергофу, Павловску, Гатчине и, под конец – Ораниенбауму. Все это было замечательно, но только в электричке, возвращаясь из Рамбова , я приметил, что Танька напряжена. Обычно ни на что не жалующаяся жена как-то безропотно подчинилась и была мной прямиком с Балтийского вокзала отконвоирована в Больницу доктора Гааза. Там врачи сказали жене все, что они думают о ее туристическом азарте, и велели лежать все оставшееся в Питере время и потом в поезде. С великими предосторожностями удалось Таньку доставить в Москву, а то у нас дочка получилась бы ленинградкой…

Когда я вернулся с работы в тот вечер, оказалось, что меня очень ждут – началось, но без меня Танька ехать в роддом отказывалась. Мы мигом домчали до 67-й больницы, а там я услышал такое решение консилиума: - Воды отошли, родильница – медработник, пусть рожает…
Первого обстоятельства без второго, очевидно, было недостаточно, чтобы мою жену допустили рожать в привилегированном роддоме осложненной беременности, но для сотрудницы НИИ Психиатрии, так и быть, сделали исключение, а то рожала бы в машине скорой помощи...

На следующий день мне надо было в очередной раз идти вместо работы на овощебазу, и утром, позвонить в справочную роддома можно было только из телефона-автомата у метро Ленинский проспект. Почему-то я после того, как в нашем роду подряд родилось четверо мальчиков, включая меня самого и моего сына, был уверен, что никого другого у меня получиться и не может, несмотря на Танькину уверенность в том, что у нас будет дочь. И тут, как гром с ясного неба, прозвучало: - Баринская? Да, родила, девочку… Ну, нифига себе! И как ее теперь воспитывать?

Мы вчетвером

Одновременно произошло событие, приобретшее важное значение и в тот момент, и позже. Шеф и раньше мне подбрасывал время от времени подработки – рецензии на иностранные публикации, это было полезно для практики, но не слишком доходно – рублей по 30 – 40. А тут ГенСеич предложил нас с Никитой в переводчики учебника физиологии – в очень мощную компанию, возглавлявшуюся редактором академиком-физиологом Платоном Григорьевичем Костюком.

На международной конференции в Жиф-сюр-Иветт под Парижем – с академиком Костюком. 2000 г.

Эта работа, помимо ощутимого дохода – рублей около 400, принесла неоценимый опыт научно-литературного перевода и репутацию, которые сослужили потом хорошую службу, когда меня приглашали переводчиком других книг по физиологии. Тогда, в отличие от нынешних времен, перевод на русский требовал не только знания иностранного, владения русским и профессионального понимания предмета, но и исчерпывающего знания русской терминологии, которая тогда охватывала всю физиологию. Переводить кальками с английского, как обычно делается теперь, тогда было нельзя. Я привык считать основным делом своей жизни научные исследования – эксперименты и концепции, а теперь иногда задумываюсь – а не в том ли оно, что с моей помощью тысячи студентов ознакомились с основами физиологии?

Параллельно вовсю продолжалась работа, событием в которой стал приезд в лабораторию коллег из Еревана, владевших методикой определения активности аденилатциклазы, фермента, тесно связанного с трансмиттерами, которую мы хотели применить на зародышах морских ежей. Под их руководством были получены принципиально важные данные, которые и сейчас не утратили своего значения. Коллеги, к тому же оказались милейшими людьми, с которыми мгновенно установились дружеские отношения.

Естественно, за чаем или кофе в промежутках между опытами шел обычный интеллигентский треп, который не оставлял сомнений в том, что мы на основные проблемы смотрим очень схожим образом. Однако, как-то раз ереванский коллега по какой-то ассоциации, возникшей в разговоре, вдруг вспомнил, как в 1956 году после решений ХХ съезда КПСС о развенчании культа личности Сталина в Тбилиси, где он тогда учился в университете, вспыхнули демонстрации и беспорядки студентов – молодежь протестовала против свержения кумира. Коллега с восторгом в голосе вспоминал об энтузиазме и чувстве единения в борьбе с властью, которые овладели массами и им самим – о стычках с войсками и милицией, о том, как уходили от облав, о том, как все сочувствовали арестованным… И это в Грузии, которая понесла одни из самых страшных потерь в годы сталинских репрессий, а в отношении интеллигенции – наверное, самые страшные среди советских республик!

Это произвело на меня сильное впечатление: для интеллигентного человека протест против власти оказался важней и симпатичнее, чем позиция протестующих, сама по себе ужасная…
***
Тем временем сгустились тучи над нашей купавинской группой, и стало ясно, что дни ее сочтены. Учитывая все привходящие обстоятельства, передо мной снова замаячила перспектива безработицы. Директор Института Биологии Развития член-корр Турпаев доктора Бузникова ценил, с деловыми качествами его прикомандированных сотрудников купавинского института за десять лет познакомился во всех подробностях, но трех ставок у него не было. И тут приспело очередное странное обстоятельство, которых в моем повествовании уже предостаточно. Об это самое время правительство решило сократить в Академии Наук 2500 ставок. Немало, надо сказать… Однако одновременно в Президиуме АН СССР стало известно, что, если Академия согласится перевести в свой штат со ставками трех научных сотрудников из отраслевого института, то масштабного сокращения можно избежать. Поскольку обязательства для Академии Наук были, мягко говоря, необременительны, в Президиуме с большой радостью пошли навстречу.

А дело было в том, что в нашей купавинской группе трудилась старшим научным сотрудником жена немаленького чиновника Госплана СССР (между прочим – прямого потомка украинского философа Сковороды), который мог решить вопрос вот таким образом. Так летом 1984-го года закончился десятилетний период моего «карантина» в Институте биологии развития, и я все же стал, наконец, в нем штатным сотрудником. Можно было бы гордиться тем, что мой перевод сберег Академии 833,3(3) ставки, если бы слишком хорошо не понимал, кто кому обязан на самом деле.

Нам со страшной силой повезло еще и потому, что в 1985 году купавинский НИИ по БИХС был разогнан – признали, что «кадры засорены», а вице-президент Академии мстительный и ныне покойный академик Овчинников запретил в течение двух лет принимать на работу в академические институты людей из Купавны. Тогда бы возможности перейти в ИБР у нас не было.

И буквально в параллель вдруг стали бурно развиваться события на жилищном фронте. Жители нашего дома в Боброве переулке, стали один за другим получать вызовы в райжилотдел, где им предлагали смотровые ордера. Кто-то наверху решил забрать импозантный доходный дом с мраморными лестницами, ажурными чугунными перилами и высоченным лестничным окном, построенный акционерным обществом «Россия» аж в 1901 г., под казенные нужды – туда потом на время ремонта переехала Первая нотариальная контора – и стал его зачищать.

Для нас это было манной небесной, потому что последний год дался нам очень тяжело – с новорожденной дочкой, на четвертом этаже, куда не каждый день доходила вода и не включалась газовая колонка. Я бегал за водой в соседнюю парикмахерскую, пока вода во всем доме не вырубилась дня на три. ЖЭКовские сантехники не спеша что-то ковыряли, но ситуация не менялась. Тогда я собрал волю в кулак – очень важно было в предстоящем разговоре не сорваться на крик – и позвонил в райком партии (тогда – единственной, коммунистической) и пожаловался дежурному, что вот издеваются над советскими людьми, держат без воды посреди столицы первого в мире социалистического государства, и я не знаю, куда жаловаться – то ли в народный суд, то ли в прокуратуру, то ли в райисполком, но, может быть, райком партии сможет призвать к порядку нерадивых работников… Дежурный пару раз попробовал спровоцировать меня на базар, но я эти фокусы знал и сохранял идеальную приторную вежливость, и дежурный понял, что отбояриться от меня не удастся.

Действительно, минут через двадцать во дворе появилась городская аварийка с бульдозером, потом районная, все они завозились, вырыли глубоченную яму, из которой повыдергивали сгнившие трубы, проложенные, наверное, в начале ХХ века, когда наш дом сдавали в строй действующих, заменили на новые, и у нас появилась вода.

Так что, понятно, с каким энтузиазмом мы отправились в жилотдел, когда повестка пришла нам. Сначала предложили шикарные квартиры в Загорье, но оттуда в то время только до электрички в Бирюлево-Товарной надо было ехать полчаса. Даже нынче, когда я спрашиваю москвичей, знают ли они, где такое Загорье, 95% делают большие квадратные глаза. Второй смотровой был немногим лучше – у пересечения Алтуфьевского шоссе с МКАД, когда до открытия там метро оставалось еще много лет. Зато третий ордер попал в яблочко: нам с родителями дали по трехкомнатной квартире одна над другой на краю Лосиного острова, тоже не ближний свет, но все же в обжитом районе в полутора километрах от метро Щелковская.
Ордер на квартиру и сообщение о зачислении меня в штат ИБР мы получили практически одновременно.

Мы бросились доводить квартиру до ума – делать антресоль в коридоре, строить стенной шкаф, привинчивать сантехнику, которую перестали ставить в готовые квартиры и выдавали только при вселении. Отдельной проблемой оказалась любовно выращиваемая семейная библиотека. Незадолго до переезда нам повезло, и мы ухватили шесть сборных чешских полок, а теперь их надо было прикрепить к капитальной бетонной стене. Ни низкооборотных дрелей, ни перфораторов тогда еще в ходу не было, и я бурил дырки обычной дрелью, бил шлямбуром, потом снова дрелью... Каждая дырка отнимала 40 минут, но за пару дней я управился. Потом процесс роста нашей библиотеки принял лавинообразный характер, а, полжизни спустя, с ней пришлось распрощаться. Это было хуже всего, когда я смотрел на ряды любимых книг в последний раз. И все же я не жалею потраченных на это усилий – хотя научные тексты я уже давно привык читать с экрана компьютера, удовольствие перелистывать бумажные страницы несравнимо ни с чем. Вот и товарищи, которые подбили меня на второе издание этой книжки, похоже, придерживаются того же мнения.

К ноябрьским праздникам все в новой квартире было готово, мы собрали вещички, погрузили в грузовик и поехали в новую человеческую жизнь. Непередаваемое ощущение, когда ты дома можешь говорить в полный голос, идти в ванную, гальюн, на кухню, когда тебе заблагорассудится, не боясь никого побеспокоить и не рискуя нарваться на привычное хамство коммуналки!

После переезда мы постепенно оценили место, в которое попали. Под окнами растянулся огромный Гольяновский пруд, окруженный парковой зоной, а с другой стороны дома начинался Лосиный Остров – удивительный подарок судьбы Москве и москвичам, который все время норовят изувечить. Замечательный лес с множеством глухих уголков и наполненный разной живностью даже в городской части, отсеченной МКАД. Там же всего в километре от дома обнаружилась спортплощадка, созданная усилиями местных жителей. Из всякого железного лома было понаделано множество гимнастических и тяжелоатлетических снарядов. Штанги из труб и колесных дисков были зафиксированы на месте металлическими дугами – видимо, чтоб не сперли. За этой площадкой располагалась поляна, на которой мужики играли по выходным в футбол, а на берегу Бабаевского пруда угнездились моржи, просыпавшиеся с первыми морозами. Купаться зимой мы так и не попробовали, а вот на спортплощадке и мы сами, и наши дети порезвились не раз. Теперь на ней висит самодельная доска в память о ее создателе…

Конечно, сплошных приятностей не бывает – на работу мне стало добираться в два с половиной раза дольше. Еще одной потерей при переезде стал телефон – тогда в новостройках их приходилось ждать годами. Это довольно дорого нам обошлось зимой, когда заболела Машка, - сильно повысилась температура, и ночью она стала задыхаться… Часа в три ночи, натянув на себя, что подвернулось под руку, я слетел вниз к телефону-автомату на углу дома и стал звонить в «Скорую». Дозвонился сразу, объяснил, что у девочки полутора лет температура 38,6, трудно дышит. Операторша скорой сказала: - Вышлем врача. Ваш адрес и телефон…
Я назвал адрес, объяснил, как проехать, а телефона, сказал, у нас нет, я звоню из автомата рядом с подъездом…

Здесь оператор меня прервала: - Раз так – ваш вызов ложный!
И брякнула трубку.

Я уже заледенел – автомат стоял рядом с углом дома, и там образовалось что-то вроде аэродинамической трубы. Диск автомата чуть не оторвал, пока набирал 03 снова. На Скорой отозвались быстро.

- Мне только что сказали, что мой вызов ложный, потому что у меня нет телефона, и я звоню из автомата. У моей дочки высокая температура, она задыхается, и, если вы, сволочи, через 20 минут не пришлете врача, я приду к вам на станцию и передавлю всю вашу смену пальцами.

Врач, нормальный мужик, приехал, просидел с Машкой до утра, пока у нее не упала температура. А операторша – сука, решила: раз у человека нет телефона, значит, невелика птица – можно и поиздеваться…
***
Лишились мы и соседства с магазином «Кофе-чай» на Кирова, которая теперь опять Мясницкая. Зато у меня случилась связанная с любимым напитком запоминающаяся история. Летом 1985 года наши родители отправились в круиз по Волге, а мы с братом должны были их встретить на Северном речном вокзале. Из-за какого-то недоразумения мы оказались там на час раньше необходимого, была середина дня, и что-то мы основательно проголодались. К счастью, оказалось, что в ресторане вокзала подают «комплексные обеды» по вполне пролетарским ценам. Отобедав за рупь-двадцать, мы с Сашкой осознали, что ресторан не нанес уничтожающего урона нашим кошелькам, а времени до швартовки теплохода с родителями еще много, и решили шикануть – заказали себе кофе… Ни на что особенное мы не рассчитывали – что мы, не знаем, какой кофе подают в столовках, просто – все равно ждать…

Представьте себе зал ресторана в классическом сталинском стиле – с высоченным потолком и стенами, покрытыми жизнеутверждающими в своем идиотизме фресками, в котором народ поглощает стандартные пайки, пахнет щами, тушеной капустой и прочим общепитом… И вдруг…

И вдруг по залу пронеслась мощная густая всепобеждающая волна АРОМАТА, аромата НАСТОЯЩЕГО КОФЕ! Головы посетителей одна за другой отрывались от тарелок, носы воздевались к небу, на лицах блуждали гримасы то ли вожделения, то ли восхищения.

И тут из-за плюшевого занавеса над дверью, ведущей в кухню, выплыл официант с подносом, на котором ослепительно сияли две серебряные мааааленькие джезвы, которые и были источником ароматического катаклизма. Поднос плыл над залом, насмерть перешибая все другие запахи и вкусы, и когда он приземлился на нашем столе, зал взорвался ревом: - И мне! Мне тоже! Это! КОФЕ!!!! КОФЕ!!! КОФЕ!!!!!!!!! ОФИЦИААААНТ!!!!

И этот кофе оказался на вкус вполне соответствующим тому божественному аромату, который возвестил о его пришествии! Бог знает, как его сварил кофевар ресторана Северного речного вокзала и каким волшебным мастерством он обладал, но это был, безусловно, великий маэстро!

Мы пили чудесный НАСТОЯЩИЙ кофе, люди ловили носами запах и заглядывали нам в рот, отчаянно размахивая руками, призывая официантов – они все хотели ТАКОЕ! А я испытывал гордость от того, что благодаря моей изобретательной мысли сделать заказ сверх «комплексных сосисок» теперь эти люди откроют для себя вкус настоящего напитка, которого они всю жизнь были лишены тупым и жлобским режимом!

Я больше не ходил туда пить кофе – боялся испортить впечатление…
***
В один из дней 86-го года шеф зазвал меня к себе в кабинет и показал проспект книги, которую он предлагал написать всем коллективом нашей лаборатории. По названиям глав были расписаны по несколько фамилий сотрудников, а та, что посвящалась межклеточным взаимодействиям был обозначена одной фамилией – моей… Цель показалась достойной, идей накопился вагон, и мы погрузились в работу с собственными данными и литературой. Главу по механизмам контроля клеточных делений написали практически мы вдвоем с Никитой, а главу по межклеточным взаимодействиям я оставил на сладкое и писал самостоятельно – она практически целиком основывалась на моих собственных результатах.

Работа заняла в общей сложности, как порядочная беременность – девять месяцев и уже близилась к концу. В тот невеселый день я пришел на работу и сразу удивился странным лицам коллег – они как-то все смотрели в сторону, а не в глаза, что-то мямлили в ответ на вопрос – в чем дело, пока самая прямая из них не сказала, что наш шеф заявил, что теперь у книги будет только один автор – он сам, директор института станет титульным редактором, а нам всем будет выражена благодарность за помощь…

Я поглядел на лица коллег и понял, что народного бунта ожидать не стоит, спросил Никиту, как он относится к ситуации, тот ответил что-то вроде: - Ну, что ж поделаешь!

Но меня заклинило, и я пошел к шефу.

Разговор получился коротким: - Шеф, мы год отдали этой работе… В ответ визгливым голосом, которого я никогда от него раньше не слышал, раздалось: - Это МОЯ работа!

После этого надо было решить вопрос: уходить или смириться. Подумав основательно, я решил, что лишиться любимой работы и средств содержать семью позволить себе не могу. Что же, это еще одно унижение, которое трудно забыть, и решение, о котором помнишь и за которое несешь ответственность всю жизнь.

Я только одного не мог понять и простить: зачем было врать?! Ведь, при наших отношениях, если бы шеф мне с самого начала сказал, что пишет книгу и просит помочь с подготовкой материалов, я бы сделал для него все то же самое, что сделал, думая, что мы будем соавторами.
Заведующий одной из соседних лабораторий, с которым мы с Никитой были в приятельских отношениях, прочитав книгу спустя несколько месяцев после ее выхода в свет, сказал нам в приватной беседе: - Ребята, тут все ясно, кто и что писал… В тексте же ваши словечки и обороты!

Нам оставалось только пожать плечами и промолчать…

В 2012 году по приглашению международного издательства InTech я написал главу «Трансмиттеры в бластомерных взаимодействиях» для коллективной монографии «Cell interaction» и пока закрыл для себя и этот вопрос.