Блог

Кое-что стало меняться всерьез и в устройстве нашего государства. Разговоры о «перестройке» вылились-таки в реальную попытку законодательно изменить его систему: было объявлено о выборах депутатов Съезда Советов по хитрой формуле, позволяющей власти манипулировать составом, но все же частично допускающей именно выборы – наличие альтернативных кандидатов. В параллель с демократически формировавшейся на выборах половиной состава Съезда еще столько же депутатов избирались различными профессиональными организациями, и тут у начальства руки, казалось бы, были развязаны…

В день, когда список депутатов от АН СССР голосовался на Президиуме Академии Наук, еще с утра начался интенсивный телефонный перезвон между академическими институтами, а вскоре он дошел до точки плавления телефонных проводов – протекла информация, что кандидатура академика Сахарова в список из 20 представителей АН даже не рассматривалась и на голосование не ставилась, что было воспринято стремительно радикализующимися научниками как хамство со стороны начальства. К академическому начальству собственно научные работники и так относились, мягко говоря, неодобрительно. Открыто бытовало мнение, в том числе и мое, что Президиуму Академии лучше всего жилось бы, если бы нас, научных работников, вообще не было – вот тут у них все планы с отчетами сходились бы тютелька в тютельку, и не было бы этих ненужных трат на наши зарплаты, эксперименты, оборудование и реактивы.

Мгновенно сформировалась идея митинга протеста сотрудников Академии у старого здания Президиума АН на Ленинском проспекте. Идея в то время абсолютно непривычная и небывалая. Насколько я знаю, это был самый первый массовый митинг в Москве не в поддержку Анджелы Дэвис и не в знак протеста против израильской военщины.
Тут же поползли слухи о том, что на митинг готовится нападение «памятников» (членов общества «Память» - откровенно нацистской организации, созданной кое-кем в качестве пугала для интеллигенции) и «черной сотни», поэтому всех мужиков, имеющих удостоверения народных дружинников, одели в повязки и окружили ими колонну. Между прочим, по тогдашнему уголовному кодексу нападение на дружинника приравнивалось к нападению на милиционера, а санкции по этой статье были суровы – вплоть до высшей меры.

Я боялся, что шума было до неба, а никто не придет. Но нет, в день митинга еще на дальних подступах к Президиуму стали попадаться группки наших, я приметил, что многие не поленились подготовить плакаты на стандартных листах ватмана, на которых мы обычно стендовые сообщения делали, и пожалел, что мы сами не сообразили.

Собралось в итоге несколько тысяч человек – вся заснеженная клумба перед Президиумом и часть проезда к Ленинскому проспекту были забиты народом. Сначала речи представителей научников были достаточно корректны, но жестки – спрашивали, почему выдвижение было проведено келейно, без обсуждения в научных коллективах, почему такая очевидная фигура, как академик Сахаров, оказалась за бортом… Постепенно народ вошел во вкус: толпа стала скандировать требования, чтобы к нам вышел президент Академии, чтобы объяснились. Из Президиума на копья выбросили популярного тогда юриста академика Кудрявцева, который попытался мягко и интеллигентно запудрить присутствующим мозги, но по мере того, как становилось ясно, что нас вежливо посылают, народ стал орать все громче, и академика заглушили акустическим ударом. Обидевшийся академик, снявший перед тем высокую шапку, сказал: - Все! Одеваю шапку и ухожу в отставку!

Шапку надел, но в отставку не ушел…

Градус ощутимо поднялся, и у меня возникло ощущение, что еще немного – и начнем бить стекла. Желание такое у меня, определенно, присутствовало… Все-таки – народ интеллигентный, поорали и разошлись, но время было такое, что, как это теперь ни странно, начальство призадумалось. Впервые академические научные работники по собственному почину пришли к Президиуму и наговорили начальству кучу неприятностей. Резонанс был вполне достойный – нас снимали все телекомпании, которые тогда были в Москве, и через несколько дней стало известно, что список от Академии пересмотрен, и Сахаров в него включен…

Митинг у Президиума АН СССР. По центру прямо под плакатом «Сахаров – ДА!» две различимые физиономии в ушанках: повыше – доктора Старостина, пониже – моя.

Вскоре у нас в кинотеатре «Урал» состоялись открытые дебаты кандидатов в депутаты Съезда Советов от нашего территориального округа – Гольяново, Метрогородок, Преображенка… «Старую власть» представлял директор НИИ дальней радиосвязи, который явно не понял, что времена переменились, и с градом вопросиков из зала совершенно не справился, а чуть ли не в сухую его разгромил молодой инженер Казамаров из НИИ на Щелковском шоссе. Он и на выборах прошел с большим перевесом. В территориальных округах тогда случилось немало сенсаций, вроде провалов компартийных боссов, но всего беспартийных было избрано чуть более 10%.

Первые дни Съезда отложились в голове как краткий миг свободы. Трансляции со Съезда Советов шли впрямую. Мы в кабинете электрофизиологии просто поставили на стол портативный телевизор «Шилялис», сидели и смотрели. Постепенно у нас в кабинете стало скапливаться столько народу, что даже в промежутках между заседаниями невозможно было ничего делать по работе. Остальные сотрудники сидели по лабораториям и слушали радиотрансляцию. В конце концов, дирекция перестала делать вид, что ничего не знает и не замечает, и поставила в конференц-зале на стол президиума телевизор из директорского кабинета – вот туда народ и откочевал в основной массе. Насколько мне известно, то же происходило во многих учреждениях.

В те дни я упивался зрелищем – пока коммунисты не сконсолидировались, на трибуну успели повылезать люди, которые понесли родимую власть по кочкам так, как можно было только мечтать. Однако замешательство красных продолжалось недолго, и вот они уже показали свою силу, давя любые новации при голосованиях, а потом начали обструкцию демократов. Когда это «агрессивно-послушно большинство» стало «захлопывать» выступление Сахарова, которому оно в приличном обществе было бы не допущено пальто подать, нас просто крутило у экрана, и над телевизором повисало густое облако матюгов… Кстати, именно тогда, как я думаю, своей абсолютной непримиримостью к любым предложениям прибалтов Съезд предопределил дальнейшее развитие событий – отпадение этих республик от СССР. Я сужу об этом по разговорам с литовскими и эстонскими коллегами, которые еще продолжали сотрудничество с нами.

А потом, на следующей сессии Съезда, на занятия по английскому, которые мы организовали в институте, пришел Никита и сказал, что ходят слухи, будто Сахаров умер. Занятие сорвалось, все побежали звонить по знакомым, узнавать… Все оказалось правдой.
В день похорон я ушел с работы и встал в хвост процессии недалеко от нашего института на Ленинском, потом бесконечная масса народу свернула на Воробьевы Горы к Лужникам, и там на тренировочной площадке для автовождения, где собирались митинги тех времен, прошло прощание. Речи, спотыкающаяся запись «Полонеза» Огинского, и ощущение потери…
***
Кое-что изменилось и для меня лично: три года назад мои документы на поездку в Институт биологии моря в Югославии завернули из-за родственников за границей, а тут – дали загранпаспорт даже без собеседования. Единственное, что осталось от прежней гадской процедуры – это ожидание выдачи загранпаспортов у окошка в Управлении внешних связей АН.  Время перевалило за 10 вечера, здание опустело, и только мы топтались в коридоре с надеждой поглядывая на полоску света из-под двери канцелярии – значит, они еще там, не ушли, еще есть надежда. Я-то, вообще был преисполнен пессимизма – бывали случаи, когда кто-то из ожидавших служебного загранпаспорта в результате оставался с носом, и у меня еще оставались шансы пролететь. Окошко в двери открылось ближе к 11 вечера, когда даже постовой милиционер стал нервно качать головой.

Паспорта выдали всем, и я-таки попал в этот сказочный Котор, на берег Средиземного моря, и впервые смог поработать на тех же морских ежах, на которых ставили свои опыты классики экспериментальной эмбриологии. Ну, это, как для нынешней номенклатуры – пострелять из пистолета Дзержинского…

Мы приземлились в Белграде, и смогли посетить знакомых мне по их визитам в Москву академика Ракича и доктора Буцу Милеуснич в их, так сказать, естественной среде – в местном университете. Прогулялись по городу, забитому машинами, как нам тогда и не снилось – на некоторых улицах они стояли сплошной стеной, упираясь бамперами в дом так, что пройти было просто негде. Зашли в собор Светог Саве – по-моему, самого почитаемого в Сербии святого. Собор тогда достраивался и произвел давящее впечатление своей массой бетона.

Наконец, мы перелетели в Тиват и вкругаля по горам добрались до Котора. Тогда Врмацкий туннель еще только прорубали. Мы поселились в квартире местного художника Йово Абрамовича, и мне досталась койка под книжными полками, на которых я с удовольствием обнаружил тома Братьев Стругацких на сербо-хорватском и развлекал себя этим чтением перед отходом ко сну – в Москве таких книжек было не купить....

Котор. Институт биологии моря. Справа от него церковь Свети Стефан, вроде бы IX в.

Работать в которском институте биологии моря было весьма удобно, к тому же, полученные от сербской академии наук и искусств два с половиной миллиона тогдашних югославских динаров позволяли очень неплохо питаться, особенно по сравнению с дальневосточными экспедициями. В Которе в походах за продуктами я впервые в жизни понял, что посещение магазина может не быть мучительным, потому что там не было очередей, зато продавалось множество ранее неизвестных мне вкусных вещей. Правда, первый мой такой поход за едой для завтрака всей нашей группы закончился шоком: когда мне кассирша сказала, сколько надо заплатить за батон, я понял, что должен отдать около 3% того, что я получил на весь срок командировки. По счастью, местные быстро сообразили, в чем причина моего замешательства, и объяснили, что они продолжают все считать в «старых динарах» - в сто раз более дешевых, хотя со времени деноминации прошло уже несколько лет.

Сама работа приятно сочетала в себе и собственно опыты, тем более, что результативные, игру на компьютере Apple в «окнах» опытов, экскурсиях в которский Стари Град, и морские купания – они же сбор морских ежей для работы. С этим, однако, у меня получилась неприятность: мы отправились в Будву на пляж и прямо там стали собирать себе объекты, поощряемые местными спасателями, потому что было немало случаев, когда отдыхающие напарывались на ежей, а это весьма неприятно. Вот и я так: таща прижатых к груди экспериментальных животных, получил пинка от набежавшей волны, оступился и упал, проехав пузом и руками по собственной добыче. Было потом, чем заняться – вытаскивая обломавшиеся иголки из организма.

Забавный момент запомнился: любознательный немецкий турист засунул нос в наше ведро с ежами и поинтересовался was ist das? А я, к собственному удивлению состроил в ответ фразу на немецком же, которого не знаю, дескать, das ist Seeigeln für Entwicklungsbiologie forschung (морские ежи для исследований по биологии развития). Это я, очевидно, Дриша начитался…

Дубровник

Работа, как и всегда у нас в экспедициях, шла без выходных, пока из-за погоды качество материала стало ухудшаться, а как-то поутру стало ясно, что работать на таком дерьме нельзя. Мы решили, что шанс надо использовать и засобирались в Дубровник прогуляться. Шефа в тот раз почему-то уперло, и он заявил, что все-таки попытается работать, но, дескать, не возражает, черт с вами, раз вам так приспичило… А я, дескать, этот Дубровник уже сто раз видел…
Граница между Черногорией и Хорватией тогда была эфемерной – вроде российско-украинской в Хуторе Михайловском моего детства. Дорога до этой жемчужины хорватского побережья заняла часа два, шла по горам над морем, была захватывающе эстетична и слегка стрессирующей поворотами над пропастью. Дубровник открылся с высоты за очередным извивом дороги картинкой удивительной красоты и гармонии.

Мы носились по шлифованным камням мостовых Дубровника, бегали вверх-вниз по почти вертикальным улицам, ведущим к городской стене, обозрели местный океанариум – маленький, но увлекательный, может быть, потому что первый в моей жизни.

И, уфф, к концу дня еле доползли до которского автобуса.

Когда мы вернулись в Котор, мрачный шеф выдавил из себя, что из его опытов ничего не вышло, и даже сказал, что мы правильно сделали, что поехали. Хотя все равно было видно, что он обижен тем, что мы смылись гулять и оставили его одного.

Нельзя сказать, что шеф был таким уж абсолютно принципиальным ригористом: вообще-то считалось, что он – непревзойденный в лаборатории мастер-кофевар, что он не только умел, но и любил делать, однако в той командировке, пару раз убедившись в моих качествах, постепенно стал отлынивать, и эта обязанность стала для меня штатной. Все было ничего, пока я не попался на одной местной особенности: водозабор в городской водопровод производился в Которе из так называемых понорниц – речек, текущих внутри доломитовых гор, окружающих Боку Которску и выходящих на поверхность в сотне метров от морского устья. Проблема заключалась в том, что при нагонном ветре в зону водозабора попадала морская вода, в результате чего водопроводная приобретала омерзительный вкус. Я про это знал, а потому всегда проверял качество воды из крана прямо перед приготовлением кофе, так сделал и в тот раз, но результат получился катастрофическим – за минуты, пока я все готовил ингредиенты, морская соль распространилась по городскому водопроводу и угробила мой труд…

Ничего, зато в той экспедиции у меня получились внятные результаты, которые позволили объяснить невнятные, полученные за три года до того на Дальнем Востоке. Дело было в том, что на водящихся в бухте Троица ежах вещества, легко проникающие в клетку, и проникающие в клетку с большим трудом, действовали одинаково, и сделать вывод о том, где располагаются структуры, с которыми они связываются – внутри клетки или на ее внешней мембране – было невозможно. А на классическом еже Paracentrotus lividus  все оказалось проще и прозрачнее: непроникающие в клетку вещества давали выраженный эффект, а проникающие, если их передержать в среде хотя бы лишних пяток минут, вызывали попросту гибель зародышей. То есть, очевидным образом, интересующие нас рецепторные структуры, взаимодействующие с трансмиттерами в процессах межклеточных взаимодействий, оказались локализованы на наружной мембране клеток.

Это был принципиально важный вывод, который позволил сформировать новую модель эмбриональных межклеточных взаимодействий, придуманную мной взамен устаревшей.
Суть ее состояла в том, что в отличие от механизма передачи химического сигнала в нервной системе – синапсе, где одна клетка является источником сигнального вещества, а следующая за ней в цепи воспринимает сигнал своими рецепторами, в эмбрионе после первого деления и источником сигнала, и его мишенью являются обе клетки.
Такую «зеркальную» структуру я назвал «протосинапсом», т.е. предшественником синапса, и описал в тезисах очередной Коштоянцевской конференции (Шмуклер Ю.Б. 1990. Возможность протосинаптической организации трансмиттерного процесса у ранних зародышей морских ежей. Тез. докл. V Всес. конф., посв. 90-летию Х.С.Коштоянца “Физиология и биохимия медиаторных процессов", Москва, p. 332). А вот статья по этим материалам подзадержалась, поскольку возникло идейное противоречие с шефом из-за того, что шеф считал, что трансмиттерные рецепторы у эмбрионов расположены внутри клетки, а у меня получилось не так. Этот конфликт разрешился лишь через три года, для чего мне пришлось овладеть еще одной методикой и выложить новые аргументы.

Протосинапс.
Рецепторы, обозначенные буквой R, присутствуют на поверхности обеих клеток, и обе они выделяют в среду трансмиттеры, обозначенные буквой Т

Ближе к концу командировки нам организовали серию визитов в дома старых которских коллег Бузникова. Среди них – очаровательная Наташа, женщина приблизительно возраста моих родителей, вывезенная из Киева ребенком, но сохранявшая совершенно чистый русский язык и симпатию к приезжающим из России. Она жила на другом берегу Боки, куда ее и многих которцев переселили из домов, разрушенных катастрофическим землетрясением 77-го года.

Кућa Милошевић

Мы побывали и у Ивицы Милошевича, с которым впоследствии я довольно долго сотрудничал. Дом необычных форм спроектировала его жена архитектор Вахида. Эта семейка, в которой росли три дочери, была в какой-то степени классикой «югославства»: Ивица – наполовину хорват-католик, наполовину бокель – православный, был женат на «муслиманке», но не оставлял своим вниманием и остальное женское население Котора. Я так понимаю, чтобы не сильно проигрывать жене в заработках, Ивица подрабатывал в ресторанах побережья пианистом, причем играл очень профессионально, правда, разок, возвращаясь с такой халтуры, побился на машине. Мы и потом бывали у него в гостях – уже с Танькой и моим молодым коллегой, и в его собственном доме, и в Кући Милошевић – историческом Доме Милошевичей, принадлежавшем предкам Ивицы – капитанам бокельской морнарицы (флота Которского залива).

Визит в дом еще одной коллеги запомнился двумя обстоятельствами. Пока старшие товарищи вспоминали минувшие дни, я присоседился к книжному шкафчику, из которого любопытства ради выудил «Евгения Онегина» на сербо-хорватском.

Поклоник славе и слободе,
Бурнога духа, жељан дела,
Наш Ленски би и писо оде,
Ал' Олга оде није хтела.

Иногда иноязычные переводы, особенно, когда они написаны на кириллице, выглядят весьма забавно.

Однако, тот визит запомнился больше не столкновением с переводом русской классики, а с болезненной реальностью. За столом шел откровенный и напряженный разговор о национальных проблемах Югославии. Это со стороны все выглядело монолитом вроде ежегодного пробега «Братство – jeдинство», а внутри кипели страсти. Впоследствии это вылилось в кровавый распад страны, а тогда самым острым моментом была проблема инвазии албанцев.

Корнями конфликт уходил в столетия, но особую актуальность приобрел во Вторую Мировую и позже. Война здесь, на Балканах, приобрела особую жестокость, в которой холодное презрение арийских блондинов к южнославянским брюнетам наслоилось на исторические и религиозные конфликты народов, согнанных после Первой Мировой в Королевство сербов, хорватов и словенцев. Монархия рухнула быстро, а потом страна стала ареной борьбы всех против всех – у каждого народа нашлись группировки и лидеры всех мыслимых сортов. У сербов, многие из которых встали под знамена НОАЮ – народно-освободительной армии Югославии, были антиподы – в монархических отрядах Драже Михайловича, хорваты, у которых была их усташская Независна Држава Хрватска – марионетка Муссолини и Гитлера, и которые отличились несусветной жестокостью в отношении сербов и евреев, в то же время были представлены Йосипом Броз-Тито – главой коммунистического Сопротивления. Даже у маленького черногорского народа, который больше всех отличился в борьбе с фашизмом, были свои диссиденты.

А когда война окончилась победой НОАЮ, Тито, занимавший место главы Союза коммунистов Югославии и фактического главы государства по примеру Сталина, будучи озабочен претензиями сербов на доминирование, задумал создать им своеобразный противовес. В войну из Косова и Метохии, считающихся исторической колыбелью южных славян под давлением немецких оккупантов и албанских националистов бежала большая часть сербского и черногорского населения. Однако, именно эта территория стала единственной, куда по приказу Тито возращение беженцев было запрещено. Тем временем туда шла непрерывная инфильтрация албанцев, сматывающихся от Энвера Ходжи, который в соседней Албании был Сталиным местного разлива и создающих противовес великосербским устремлениям.

В те годы, когда я стал интересоваться Югославией и научился читать по сербо-хорватски газеты, которые в изобилии привозили Геннадию Алексеевичу его которские приятели, ползучая албанская оккупация остатков сербского Косова была в центре внимания. Албанское руководство Союзной Автономной Области Косово потихоньку продвигало идею «этнически чистого Косова» - то есть территории без сербов и черногорцев. Методика была проста: в сербскую (черногорскую) деревню заселялась албанская семья, через год она обрастала тучей родни, албанские парни начинали наводить свои порядки, потихоньку насиловать сербских девчонок, выживать особо непокорных, и все это при слепо-глухоте власти. Потом вся эта ситуация известно во что вылилась, а тогда я был поражен тем, как интеллигентная женщина выговаривала слово «шиптари» (местное название албанцев-косоваров) – как выплевывала. Я тогда еще подумал, что наш советский антисемитизм, пожалуй, на этом фоне – детские игрушки.

Последний банкет запомнился отдельно: Йово Абрамович дал ужин в рыбном ресторане на берегу Боки Которской. Я впервые тогда распробовал классно приготовленную рыбу. А наш гостеприимный хозяин через год нелепо погиб на улице в Белграде.

Возвращаясь, мы потратили день в Белграде на то, чтобы истратить наши миллионы динаров и привезти домой разные остродефицитные вещи – джинсовые куртки на искусственном меху, кроссовки детям, а, главное – книги, которые в изобилии продавались в русской «књижаре» на Кнез Михайловой улице – я оттуда даже бешено популярных тогда «Детей Арбата» Рыбакова притащил. Вечером мы с Никитой в Белграде, стоя у витрины автомагазина, загибали пальцы, считая нули в «старых динарах» в цене за выставленный в витрине Мерседес, и все время сбивались… На Мерс нам явно не хватало
***