В Париж по делу

Процесс моей научной европеизации, начавшийся в 1989-м в Югославии, продолжился командировками на экспериментальную работу в Англию и Италию, и завершился выездом летом 1995 года, чтобы себя показать, и, наконец, людей посмотреть, на Европейский конгресс биологов развития в Тулузе. Я отправил туда тезисы и заявку на стендовый доклад. В тот период отношение европейских коллег к научным работникам из бывших соцстран, включая Россию, было очень доброжелательным и помимо приглашения я и еще несколько сотрудников ИБРа получили финансовую поддержку Оргкомитета конгресса.

Это был мой первый выезд на международную научную конференцию и, помнится, последний раз, когда я оформлял выезд через Управление внешних связей Академии. Опять паспорт выдали в последний момент, потом мы помчались во французское консульство – стоять в длиннющей галдящей очереди за визой, а стендовое сообщение я доделывал уже ночью перед вылетом. После этого я зарекся связываться с академическими блюстителями «внешних сношений», как это именовалось в системе АН, и ездил по служебным надобностям с простым гражданским паспортом. Денег у нас, понятное дело, не было никаких, а уж франков – и подавно, и небольшой суммой меня снабдил деловой партнер брата под обещание привезти ему ликер Cointreau, который тогда был в Москве необыкновенной редкостью, но этот делец откуда-то его знал.

Перелет во Францию завершился впечатляющей посадкой в аэропорту Марселя – заход на полосу там выполняется над морем, и до последней секунды полное впечатление, что мы сейчас плюхнемся в воду, но, когда под самолетом остаются буквально метры высоты, возникает торец полосы…

Марсель и Тулуза

Мы погуляли по этому портовому городу пару часов, и у меня осталось впечатление, что в городе живет очень много очень больших собак, во всяком случае, за собаками никто не убирает, и по улице идешь, как по минному полю. На дороге из аэропорта меня поразили знаки ограничения скорости: 120 на прямой и 90 – на повороте… Затем мы погрузились в поезд и довольно-таки не спеша, покатили в Тулузу среди виноградников.

В Тулузе представитель Оргкомитета выдал нам деньги на карманные расходы на три дня, равнявшиеся примерно моему заработку за три месяца. Я встретился с несколькими коллегами, с которыми был знаком только по их публикациям в близкой к моей области, обсудил дискуссионные вопросы, узнал от них несколько полезных деталей их результатов и поделился своими эпохальными достижениями. Помимо прослушивания пленарных докладов, выстаивания вахты у собственного стенда и прогулок меж чужими, мы, группа москвичей, находили время прогуляться по Тулузе - там симпатичный парк по берегу Гаронны и церкви, в архитектуре которых я без своей продвинутой жены ни черта не понимал.

Да, и первым делом в первый же свободный момент купил бутылку Cointreau. Вежливо попытался поинетерсоваться у продавца в винном - нет ли мозельского, но на меня посмотрели, как на инопланетянина, явно не поняв, что такое мозельвейн, и, может быть, никогда до того о нем не слышав.

А в five o’clock вместо чаепития мы отправлялись в кофейню. Кофе был хорош, а в комплект к нему подавали аперитивы, которые я попробовал впервые. Оказалось, что вполне могу без них обходиться и далее – не очень люблю анисовый вкус и мутный вид напитка, когда в него добавляли воду. Однако, это нисколько не портило удовольствия от общения с коллегами и настоящей обстановки французского кафе – первого в жизни.

В последний день в Тулузе разыгралось невиданное мной явление природы – чудовищная гроза, сопровождавшаяся разрядами молний длительностью в несколько секунд, горящими, как гигантская газосветная трубка, которые следовали друг за другом практически без перерыва. Видимо, явление было неординарным и для местных, и поезд на Париж ушел с двухчасовым опозданием.

Да, мы воспользовались возможностью и заказали обратные авиабилеты из французской столицы, куда заехали на один день. И этот день оказался Днем Бастилии, когда весь город праздновал, взрывал петарды, салютовал, а в параде участвовало все, что шевелится – от спецназа и танков до машин «Скорой помощи». На Эйфелевой башне был растянут огромный французский триколор, и на нее не пускали, поскольку вечером там должен был состояться праздничный концерт.

К Лувру мы с коллегой добрели от Нотр-Дам–де-Пари еще в первой половине дня и встали в бесконечную очередь к пирамиде во дворе, через которую посетители проникают в эту мировую сокровищницу искусств. Оставив некурящего коллегу стеречь очередь, я отошел в сторонку и достал последнюю запасенную на поездку пачку «Явы». Не успел я засмолить, как меня уже окликнули: - Из России?

Тогда, в 95-м, соотечественники еще не стали в Европе массовым и повсеместным явлением, от которого иногда хочется уберечься, и мы с удовольствием поболтали с парнем, который работал в западной Германии и привез в музей свое семейство. Вот он-то мне и сказал, что с двух часов дня билеты в Лувр намного дешевле. Честно говоря, никаких лишних денег у нас не было и изначально, а в последний день пребывания – тем более. Так что мы с благодарностью приняли эту информацию и рванули по окрестностям – Кэ-дез-Орфевр, Консьержери и даже Инвалиды. К двум мы уже снова стояли в огромной толпе таких же, как сами, халявщиков, и били копытом перед входом. Потом народ запустили внутрь, и мы стали наматывать на ус бесчисленные сокровища культуры, которые хранятся в этом королевском дворце. Мона Лиза и вправду прекрасна и загадочна, но корявый железный ящик с бликующим пуленепробиваемым стеклом сильно портил мне впечатление от картины.

Однако быстро стало понятно, отчего билеты после обеда так дешевы – хитроумная администрация Лувра просто выключила кондиционирование, и 14 июля выдержать там больше двух часов не было никакой физической возможности. Меня к тому же сильно разочаровала Венера Милосская – безрукая тетка с сомнительной фигурой и недобрыми губами…

После музея мы уже просто из принципа таскались по городу – Елисейские поля, Могила неизвестного солдата, совсем уж к ночи ближе доехали на метро до Мулен Руж…

У Могилы Неизвестного солдата

На стоптанных до колен ногах мы приползли уже в полной темноте в хостел, где в одной комнате на четырех койках и на полу переночевали шестеро российских биологов, и отправились в знакомый по «Мимино» аэропорт «Шарль де Голль». На обратном пути в Москву я по трезвом размышлении, при всем удовольствии от поездки, пришел к неутешительному выводу: в 45 лет не дебютируют на международных конференциях и не радуются стендовым докладам. На свои первые конференции и конгрессы наши западные коллеги отправлялись лет в 20 – на старших курсах университетов, чтобы познакомиться с актуальным состоянием своей науки, выбрать интересную тему, завязать контакты и, возможно, найти научного руководителя. И это – правильно. Такие возможности у российских студентов на некоторое время появились, но нынешняя изоляция и самоизоляция России это небольшое завоевание похерили.

***

Спустя пять лет, обогащенный еще и результатами, полученными в Неаполе на Зоологической Станции «Антон Дорн», я клюнул на информацию, которой поделился со мной Жак Стиннакр, французский физиолог, известный мне по его совместной с Миледи и Кусано публикации по мембранным холинорецепторам ооцитов шпорцевой лягушки. Некоторое время назад он посещал Москву и, в частности, наш Институт, когда мы с ним и познакомились лично. А теперь он входил в оргкомитет международной конференции по нейробиологии памяти профессора Ладислава Тока (или Тауца – Ladislav Tauc) и предложил принять в ней участие, обещая поддержку Оргкомитета. Я с удовольствием согласился и заявил целых два стендовых доклада: один – совместно с Элизабеттой Тости из Неаполя по электрофизиологическим данным, полученным на морских ежах, а второй – единоличный - потешить беса тщеславия, а, если серьезно, публично заявить свою концепцию «протосинапса» - межклеточных взаимодействий у ранних эмбрионов. Этот мой стенд был украшен живописной работой собственного производства.

Жак встретил меня и еще пару прилетевших из Москвы биологов в аэропорту и повез на своей машине в Жиф-сюр-Иветт, километрах в 25-ти от Парижа, где проводилась конференция. Запомнилась забавная деталь: в разговоре, ведшемся на трех языках сразу, из коего французского я не знал и не знаю, кроме нескольких слов, кто-то из нас зачем-то помянул Новорижское шоссе, а Жак, который поднабрался русских слов, навострил уши и вопросил: - Нуворишское? Пришлось согласиться, что он, по крайней мере отчасти, угадал...

Сама конференция запомнилась и интересом коллег по существу моей работы, и хихиканьем над моим дебютом в жанре научных шуточек – полотен «Аллегория протосинапса» с кошками – рецепторами и мышками - лигандами и "Патч-клямп". Среди коллег, подошедших к моему стенду оказался и академик Платон Григорьевич Костюк, мы познакомились лично, хотя по имени он меня знал – я входил в коллектив переводчиков Учебника физиологии, редактором которого он был.

С Платоном Григорьевичем у моих стендов

Общение было продолжено вечером в гостинице в большой смешанной компании московских и киевских биологов. Кое-кого из киевлян я помнил по уже давнопрошедшим экспедициям на Дальний Восток, где пересекался с сотрудниками лаборатории Крышталя. Хорошо посидели в совершенно естественной для советских биологов дружеской обстановке. Теперь об этом горестно вспоминать – как власть сумела испакостить такие отношения между коллегами-соседями…

Наутро я с конференции смылся в Париж. Провести по соседству с едва увиденным великим городом четыре дня и не окунуться в него хоть на денек было немыслимо. И вот холодным и сырым декабрьским утром я отправился на станцию RER – в Москве последних лет аналогичную роль стали играть МЦД. Прикатив в Париж минут через тридцать, я пересел на метро и вскоре оказался у подножия Эйфелевой башни, на которую в прошлый раз не забрался из-за празднования дня Бастилии. Там уже стояла довольно длинная очередь в кассу и на лифт, я расплатился только недавно введенными в Франции евро и поднялся на первый уровень. Между прочим, лично у меня ощущение высоты именно там было наиболее сильным: в середине башня пуста, и, куда ни взглянь, под тобой – пустота.

По первому уровню змеилась кольцами очередь к лифту на самый верх, лифт там был один, и очередь подвигалась медленно. При этом на порядочной высоте в середине декабря было, эээ, весьма свежо, если не сказать – сурово, особенно на наветренной стороне. Когда я там оказался во время первого оборота хвоста экскурсантов, я успел капитально промерзнуть, и на втором обороте я уперся и под ветер не пошел, дожидаясь, когда освободится следующий прогон. По сути дела, я никому не мешал и не тормозил процесс, просто создал себе более комфортные условия существования. Сзади раздался ропот, де, какого черта, Allons enfants de la Patrie… Однако, чей-то трезвый голос адекватно разъяснил причину моего поведения, ропот стих, а когда я сам убрался на подветренную сторону площадки, оказалось, что перед наветренным прогоном опять пусто – мой лайфхак был осмыслен и воспринят широкими массами посетителей Эйфелевой башни.

На самом верху, хотя это сильно выше первой площадки, высота воспринималась намного слабее, потому что там ты находишься в закрытой окнами комнате. Кругозор оттуда, действительно сумасшедший. Гештальт Башни был закрыт.

Спустившись на твердую землю, я еще успел забежать в Консьержери и дернул в Жиф – отогреваться после своих похождений… Хорошо, что я тогда это все проделал – когда мы оказались в Париже с женой, мы к башне даже не приближались: у Таньки совершенно другой круг интересов и художественных предпочтений. Она и не Елисейские поля не пошла и меня не пустила, зато мы облазили все старые кварталы – см. https://yu-b-shmukler.narod.ru/New/Travel/Paris_Chartres.html

В общем: можешь что-то заполучить ценное – получай, потом не дадут!