Пятая интермедия от автора: Костер на Красной площади

Жизнь шла своим чередом. В футболе верх держало «мясо». Мы опять опускались. Какую-то конкуренцию спартачам стал составлять «Ротор», за который и приходилось прибаливать. В 93-м они держались в чемпионской гонке довольно долго, и 3-го октября я собирался смотреть их игру по ТВ. Но тот матч досмотреть до конца не привелось…

Довольно важный матч, но шел как-то бестолково, а новости, тем временем, приобретали все более отчаянный характер. В конце концов, показали кадры, как Макашов и Руцкой командуют захватом мэрии на Новом Арбате, а потом посылают грузовики к телецентру. Помню лица в толпе – эти новости показывали все программы. Бешеная, злобная радость – предчувствие близкого реванша и расплаты за все обиды. Конечно, это мой домысел, может быть и я сам чуть попозже выглядел не лучше. Но тогда было ясное ощущение отвращения и опасности. Люди с такими лицами не разбирают правого и виноватого, быдло, предвкушающее, как оно будет топтать и гнобить…

А потом картинка сорвалась… По всем каналам. Несколько лет спустя, когда будет гореть Останкинская башня, и одна за другой будут срываться картинки программ, будет не так тошно. Даже какой-то веселый интерес – а вот, что будет с городом, у которого отобрали любимый наркотик. Кстати, никто не помер, смотрели Рен-ТВ, работавшую по кабелю, раскупили видео, гуляли, черт подери, с соседями разговаривали…

А тогда, в октябре 93-го, погасшее телевидение было грозным знаком – власть потерялась, не может ничего. Дело плохо… Даже то, что на Ямской возобновили передачи – в наспех оборудованной студии с ведущими в рубашках и свитерках – только добавляло ощущения военной опасности и полной импровизированности действий власти.

Мы сидели у телевизоров, не отрываясь. Пришли в студию несколько поддатые Любимов и Листьев – сказали-де, мы вот хорошо выпили и провели время, а теперь идем спать, чего и вам желаем. Лужков призвал к спокойствию и попросил оставаться в своих домах - власть справится сама. А потом на экране появились люди, которым я доверял, и в простых словах сказали, что дело плохо - коммуно-фашистский путч. Граждане, которым дорога демократия и свобода – собирайтесь у московской мэрии на Тверской. Собрались, поехали.

На «Пушкинской» два милиционера, спрашивают: «Ребята! Вы куда?» – «К мэрии.» – «А нам-то куда? Почему же нам никто ничего не сказал? Нас же здесь много!»

Вот не думал, что доживу до такого вопроса от милиционера. За следующие сутки в самом центре Москвы я видел всего еще трех ментов и трех спецназовцев. 

Около половины двенадцатого ночи вышли мы наверх и увидели запруженную народом Тверскую. Вход на нее с Пушкинской был прикрыт «баррикадой». Помнится, основным материалом этого сооружения были цветочные кадки, собранные по сторонам улицы. Цена этой фортеции, как говорил пан Паливец, была - дерьмо. Но было весело, народ все прибывал. С балкона мэрии говорили разные хорошие люди, поперек Тверской тянулись еще две или три баррикады, порядка не было никакого, и, при грамотном подходе, брать все нашу компанию можно было без всяких проблем. Потом, видимо, кто-то из начальства понял, что с толпой надо что-то делать, и специальные крикуны стали склонять народ пострадать за Демократию и строиться во взводы. Мы встали в строй.

Объясню, почему я так поступил. Я считал, что угроза погромно-фашистского переворота реальна, что все это угрожает смертью мне и моей семье. Иллюзий по поводу того, к чему приведет победа таких, как Макашов, у меня не было. То, что эта публика действует оружием, было уже известно, хотя тогда о том, что приключилось у телецентра, знали только из телефонного разговора с домом.

В детстве я читал книжки про Треблинку, Бабий Яр и Освенцим и не мог понять, почему эти люди шли на смерть так безропотно. Про себя тогда еще решил, что вот так, как баран на бойню, не пойду.

Рассказывают, что от раздачи собравшимся на Тверской 10 000 автоматов отделяло только 20 минут - принципиально решение было принято. В тот момент позиция армии была неясна еще ей самой, а царь уже прилетел в Кремль на вертолете и был готов бросить в бой то, что было под рукой и абсолютно надежно с идейной точки зрения.

Опять-таки по рассказам, в Белом доме оружие добровольцам таки стали выдавать, но один из первых же бойцов от большого умения нажал на спуск прямо при получении оружия и не убил никого по удивительной случайности. Если бы оружие все-таки было роздано, уверен, самые страшные жертвы были бы от «дружественного огня».

Однако минула чаша сия, и остались мы на баррикадах голые и босые. Народ разобрал с помойки какое-то дубьё – вооружился. Появился еще один признак организации обороны – пришел какой-то полковник с картонной коробочкой и стал раздавать значки с  двуглавым нашим орлом. Сказал – опознавательный знак. Значок разглядеть ночью можно было только в прибор ночного видения, что, несомненно, облегчает прицеливание. Вполголоса судили между собой – что делать, если красные и впрямь припрутся. В общем, пришли к тому, что, если те будут при оружии, - рассыпаться по дворам, а если, как мы – с голой задницей, наполненной энтузиазмом, то драться подручными средствами.  

Время от времени проносился слух, что на нас идут – колонна офицеров от Белого Дома. В темноте поверить в это было легко, даже кто-то кричал, что «вот они, вот они!» Но никто так и не пришел. В параллель то и дело начинали кричать, что армия входит в город. Судя по последующей информации, кричали и тогда, когда армия еще и сама не знала, куда она пойдет, и когда уже решила, но еще никуда не вошла, и когда вошла-таки. Но это-то мы услышали без всяких слухов… Вся армия, которую видели мы сами – пара милиционеров с автоматами, которые прошли с Тверской в тот подъезд мэрии, который располагался с нашей стороны.

Москва стала просыпаться около шести утра - на баррикаду пришла тетенька – принесла термос с чаем, пирожки какие-то или картошку. Как ни странно, но жрать совершенно не хотелось, а вот чайку горяченького проглотил с удовольствием. То, что тетенька о нас позаботилась, было необыкновенно приятно. Она – первая, ни свет, ни заря, откуда-то из Мытищ.

Ночью тихо было: кроме наших собственных криков – ничего. А поближе к семи стало чувствоваться, что там, у реки, заваривается серьезная каша. То, что войска в городе и исполняют приказы Ельцина, было более или менее точно известно – и по слухам, и из телесообщений, о которых то тут, то там узнавали по телефонам. Ситуация с информацией была похожа на соревнования по лыжам или другие гонки – вроде, кто на стадионе, тот все сам видит, но видит-то только то, что проносится прямо перед ним, а откуда принеслось и куда унеслось – неведомо. А вот у телевизора – там и вести с трассы, и сравнение текущих результатов, и повторы самых впечатляющих аварий, да еще и объяснения для неграмотных. Так что те, кто остался дома, были информированы намного лучше нас. Правда, сами они не слышали, как грохнула пушка – знатоки во взводе поцокали языками и авторитетно сказали, что бьет 125-мм танковое орудие. Кто стрелял, куда попал – аллах ведает.

Самое сильное ощущение: - Господи! Это в Москве, моем городе, лупят танки! Вот – в паре километров от меня, там, на берегу Москвы-реки идет огневой бой! С ума сойти!

Около 10-ти утра, если мне не изменяет память, было объявлено, что белодомовским предъявлен ультиматум, но более частые орудийные выстрелы начались еще до того. Тут за нами пришли и сказали, что нас переводят на другую баррикаду.

Новое место службы располагалось так, что фронтом оно было обращено к Манежной площади, а правым флангом упиралась в театр Ермоловой, чья железная ограда красовалась посреди баррикады в качестве конструктивного элемента. Завхоз театра сразу начал ныть, чтобы отдали оградку. Отдали мы ему его любимое имущество, но я заодно, представившись офицером медицинской службы, выцыганил у него, чтобы бойцов с баррикады пускали к ним в сортир, поскольку иначе театр будет обгажен со всех сторон, так что никакая оградка не поможет, а выгребать, в конце концов – ему.

И эта баррикада, хоть и повыше первой, была, в общем-то оборонительной фикцией – кадки с растениями, какие-то доски и прочая ерунда. Однако ж, встало довольно теплое солнышко, и настроение, соответственно, получшало.

Часов с 11-ти стали проявляться признаки некоторой организационной деятельности: у нас за спиной с ревом и вонью, выезжая из Камергерского, стали выстраиваться в двойную линию КАМАЗы какого-то автопредприятия. Это, пожалуй, было посерьезней, чем все наворочанное на Тверской до того.

Тут еще случился эпизод, совершенно для кино. Если бы мне такое показали, я б так и сказал: - Кино! А тут к баррикаде не спеша, опираясь на руку юной симпатичной девицы лет 19-ти – 20-ти, приближалась старая дама. Именно так – старая дама. Стоило на нее взглянуть, и другого определения уже и быть не могло. Все еще с осанистой фигурой, в шляпке – ну, конечно, старая дама. Только вот ноги подводят, поэтому эскортирует явная внучка (черт, может, и правнучка).

-        Где тут можно посидеть за демократию?

Умри, лучше не скажешь! Даме раздобыли табурет, и она сидела за демократию аж до обеда. Жизнь тем временем продолжалась. Никто нас не атаковал, сообщения от Белого Дома были вдохновляющими – сплошные успехи. По Охотному и Моховой шло обычное движение транспорта, и на пересечении с Тверской даже стоял регулировщик. Это был третий мент, которого мы видели на Тверской с тех пор, как приехали. Больше никого! Это на Тверской-то, где в советские времена плюнуть было рискованно – в мента попадешь! Льщу себя мыслью, что все же наше присутствие было небессмысленным. Теперь, когда в центре Москвы не было никакой власти, люди на баррикадах создавали хотя бы ее видимость. Черт его знает, может быть, это предотвратило погромы на Тверской, погромы не политические, а именно от безвластия и возможности покуражиться, а заодно и пограбить. Охотнички на такое всегда находятся.

Трепались друг с другом – народ на баррикаде оказался самый разный. К моему удивлению, отнюдь не только сплошная интеллигенция, там был и мелкий предприниматель, и рабочие. Суммарный мотив прихода сюда – отвращение к красно-коричневому. До рвоты. К президенту – отношение, как минимум ироническое, как максимум – неодобрительное, до легкого презрения. Но вот это тот человек, который олицетворяет нашу свободу и перспективу.

На Тверской шли две параллельные жизни: на баррикадах трепались и проявляли бдительность, простые обыватели просачивались вдоль стен домов по своим делам в узкие проходы, оставленные там. Когда громыхали пушки – втягивали головы в плечи, но продолжали идти, даже не прибавляя ходу. Наш дорогой сыночек, помежевавшись в универе пару пар, решил что делать ему там больше нечего и надо поехать поддержать папу с мамой. Этот великий ум решил, что нас как наиболее боеспособное подразделение перебросили в решающее место сражения, и мы где-то на подступах к Белому Дому. Ну, и оказался в огромном стаде баранов, которые, сося пальчики, пялились на потрясающе интересную картину – как людей убивают. Однако ж выяснилось, что и по ним самим тоже можно стрелять и даже с удобством. Слава богу, когда попали в кого-то рядом с ним, сын допер, что это не кино, и надо уносить ноги.

Когда с Белым Домом было покончено, стрельба стала расползаться по центру города – с нашей баррикады слышны были автоматные очереди со стороны Герцена. Часов в пять вечера на баррикаду пришел кто-то из начальников и сказал, что часть взвода надо перевести на баррикаду у Кремля. Так продолжился наш боевой поход. Баррикада эта – наиболее серьезное препятствие, которое я встретил в тот раз, был свалена из металлических ограждений стройки (шедшей тогда и многие годы до того и после того реставрации Исторического музея). И высотой она была побольше, да и перебираться через эти железяки в случае чего было трудновато – можно было и ноги переломать. Перехватывала она Кремлевский проезд – между стеной Кремля и Историческим. Обнаружилось, что мы тут не одни – за каждым зубцом стены стояло по солдату. С автоматом. Так что мы-то тут олицетворяли народный Резистанс, а вообще-то, бойцы были наготове. Собственно, и здесь, и в прежних местах были мы горой пушечного мяса.

На этой баррикаде с ночи сидела какая-то большая молодежная компания. Говорили, что, когда они там появились, никого кругом не было – ни ментов, ни охраны. На Красной площади! Дело было к вечеру, но еще не стало холодно, поэтому костер, который мы разожгли, был больше для настроения и из хулиганского стремления именно разжечь костер на Красной площади. Представьте, абсолютно пустая белым днем Красная площадь, а на ней – костры.

За баррикадой толпился народ, по большей части выражали одобрение нашей службе, но появилось и пара персонажей, которые обозвали нас предателями Родины, заявили, что пришли от Белого Дома, в котором сегодня расстреляли Россию. Были они изрядно пьяны и посланы были по всем осям в разные стороны. Иностранцы постоянно подходили и несколько нервно интересовались, кто занимает баррикаду, кто выигрывает, какой счет и какова идеологическая посылка защитников баррикады. Отходили успокоенные.

В 23.00 пришло сообщение, что защитники баррикад могут расходиться, но ребята, сидевшие своей компанией на этой баррикаде без малого сутки, не хотели лишаться кайфа еще одной веселой ночки в мемориальном месте, и решили остаться там до утра, а мы с женой двинули домой.

Пара слов в заключение. Не буду цену набивать себе, и нам всем, тем, кто был тогда на баррикадах. Понимали мы – паны дерутся, холопских чубов не пожалеют. Конечно, нас использовали, и нас, и тех, кто у Белого Дома кучнился. И все же. Те паны, что были в Кремле и в мэрии, конечно же, были абсолютно беспринципны, что многократно подтверждалось до и после. Но уж больно омерзительны и жестоки были их оппоненты. С их приходом к власти моря крови было бы не избежать. Это их стиль и прокламированная цель. Потому-то, они, по-моему, и проиграли - слишком зверообразны были даже для нашего диковатого политического ландшафта. Дерьмо пахнет фиалками – только слишком старается[1]…

Так что мы выиграли, может быть, даже собственные жизни. Жалко убитых. Особенно тех, кого убили в толпе, глазеющей на бой. Ибо не ведали, что творят…

И чемпионат тот мы провалили...

*          *          *

Потом был Тарханов, у которого вкус на хороших игроков не отнимешь, а вот чего-то маленького, но гордого для высших достижений не хватает. А ведь тогда появилась линия, которая внушала мне надежду на возрождение садыринского стиля – Семак, Радимов и Хохлов – это, конечно, были «эмбрионы славы», что, собственно, доказали их последующие карьеры. Была видна и их индивидуальность, и способность к организации игры. Казалось, что вот уже мы на пороге нового успеха, но случилась та история. Разорвали команду пополам, долго пришлось выздоравливать. За то, что команду обломал на взлете, Тарханову – фэ! Впрочем, не зная доподлинно подноготную, делать какие-то выводы и кого-то серьезно обвинять не берусь. Очень сильно подозреваю, что товарищ Барановский сыграл свою роль, подобную той, которую он сыграл в гибели нашего хоккея. А Валере Минько и Сереже Семаку, которые остались и вытащили команду – многия лета и вечное уважение.

Потом был Олег Васильевич[2] (я сознательно не придерживаюсь точной хронологии – о ПФС, я сказал все). Его талант расцвел именно у нас, ни до, ни после он на такой уровень не поднимался, а ЦСКА он привел к медалям, первым в российской истории клуба.

Когда он пришел на место Садырина, мы телепались в низах турнира и производили абсолютно невразумительное впечатление. То, что случилось потом – победная серия длиной в целый круг – воспринималась как чудо. Внешне – он  всего лишь построил нашу защиту в линию. Боков, Варламов, Минько и Корнаухов как будто только и ждали этого перестроения, чтобы стать непроходимой стеной в нашем чемпе. Невозможно поверить, что только это оказало магическое действие на игру, видимо, все же все это уже было заложено в команду ПалФедорычем, но требовался психологический толчок, чтобы потенции реализовались. Долматов кажется мне еще одним подтверждением закономерности, согласно которой в нашем армейском футболе успеха добиваются тренеры, относящиеся к игрокам, как к людям. Если сравнивать состав тогдашний и нынешний (2004 года) по рыночной стоимости – это земля и небо, но тогда буквально каждый выдал свой максимум, а нынешние - пока нет. Выиграв пару раз, наши поймали такой кураж, что, будь чемпионат чуть подлиннее, мы бы мясных точно настигли. Мы их тогда впервые в истории российского футбола отделали и сразу крупно – 4:1. Отлились им наши унижения, а главное, наконец, исчез психологический барьер, который не давал нам с мясными играть уверенно. Тогдашняя наша серия сплошных побед во втором круге так и остается рекордной.

С Садырина и Долматова началась наша победная репутация в России, и пусть от состава, который они конструировали, остались немногие, дух и уверенность в себе, приведшие нас к победе, начинались именно с них. Не могу не помянуть о бедах, которые опять свалились на наши бедные головы. Несчастье в семье Олега Васильевича[3] ударило и по нему, и по команде, хотя он и старался изо всех сил, чтобы этого не произошло. Гибель Сережи Перхуна[4] – это, вообще, за гранью обычных представлений о том, что такое футбол. Действительно, один из талантливейших вратарей, которые у нас играли. Команда почувствовала за спиной каменную стену и смело пошла вперед. Он прибавлял с каждой игрой, реакция высшего класса, гибкость, координированность. И отчаянность. Господи, лучше бы он не был таким самоотверженным и смелым…

Молоденький сержант в кабине «ястребка»,

Когда врагов армада шла в прорыв,

Дал газу для таранного рывка,

О собственной судьбе в тот миг забыв.

Глазастый вратарь в пылу сраженья,

Пошел навстречу собственной судьбе -

Таран. Он спас своих от пораженья,

Как воин, позабывши о себе…

А потом настали времена не новые, а новейшие.

*          *          *

Отец умер,

Сын уехал за море.

Я, как древо без корня и кроны

*          *          *

Древа без корня и кроны

Начинается новая жизнь -

Жизнь простого бревна

*    *    *

В какой-то из 90-х годов, сидел я на Песчанке и смотрел на редкость тупую игру с «Тюменью». Игра была равна – играли… В общем, неважно играли мастера российского футбола. На поле вяло катали мячик, на трибунах вяло скандировали «ЦСКА! ЦСКА!» и куда более отчетливо матюкались по поводу качества предлагаемого зрелища.

И вот на фоне нулей на табло и, правду сказать, нулей на поле Сережа Шустиков, который незадолго до того перешел к нам из какого-то испанского клуба, метров с 30-ти наносит страшенной силы удар, и мяч по крутой дуге залетает в девятку тюменцев. Выиграли, слава богу, но дело-то не в том!

Весь этот абзац для советского болельщика – нагромождение абсурда на абсурд. Во-первых, какая такая может быть Тюмень в высшей лиге, во-вторых, ну как это Шустиков, сын Виктора Шустикова[5], прославленного тем, что ни за какие коврижки из своего «Торпедо» - ни на шаг, и сыгравшего там рекордные 427 матчей, играет в красно-синей форме. И, вообще, что значит – уехал в Испанию, а, главное, что значит - «вернулся»? Когда наш баскетболист Хосе Бирюков репатриировался в Испанию, его имя велено было забыть. Когда играли с канадцами, у которых в составе были беглые из Чехословакии братья Штястны, виртуоз Николай Николаевич Озеров умудрился за весь матч ни разу не произнести их фамилии, хотя кто-то из них даже гол забил.

Масарракш! Мир наизнанку!

Все эти причитания – недоуменный плач по невозвратному прошлому и оторопь перед непредставимым будущим. Как написано у Симонова о начале войны – «старая техника накануне списания, новая – накануне получения».

Облом советской истории, который оформился во второй половине 91-го, изменил государственную идеологию, доломал социалистическую экономику, но не мог в одночасье дать всему этому замены. Старая система кое-как продолжала крутиться, разваливаясь на ходу. И слава богу, иначе мы бы все околели.

Быстрее всего завертелась (по Марксу с модификацией) свободная торговля: стянул – продал – купил – продал. И буквально за считанные недели города обросли шерстью импровизированных торговых точек, опирающихся на картонный ящик из-под сигарет. Удивительно, но 70 лет отбора из общества предприимчивых особей никакого результата не дал. Дед мне рассказывал, что, когда в 20-м ввели нэп, все завертелось за два дня, а ведь тогда у людей перерыв составил максимум 3 года, а в Киеве, где власть менялась раз в неделю – и того меньше[6].

*          *          *

Все, что могло измениться быстро, изменилось, но слишком многое, складывавшееся десятилетиями, измениться быстро не могло. Понятно, что за месяц не перестроить энергетику, она до сих пор не перестроена, то же самое – с системой подготовки спортсменов. Держалось все на бюджетных ассигнованиях, и легко вспомнить, что это были за деньги и как на них можно было что-то делать. Стоит удивляться тому, что система все еще продолжает тикать. Теперь, по прошествии тринадцати лет, мы и ощущаем, с одной стороны, последствия этого провального периода, а с другой – наблюдаем рост новой структуры на месте старой, которая никак не хочет уходить в небытие.

Причин того межеумочного положения, в котором оказалась спортивная система, естественно, несколько. И первая, конечно же, экономическая. Только теперь определенный слой общества настолько набил защечные мешки, что там перестало помещаться, и кое-что стало перепадать «сферам долгосрочных инвестиций» вроде спорта. Судя по нашему родному клубу – в немалых количествах, в частности, что-то пошло на развитие клуба, включая школу.

Проблема в том, что в изменившихся экономических условиях продолжают действовать старые психологические стереотипы. Именно поэтому большинство наших спортсменов нельзя оставлять надолго без присмотра, а наши тренеры продолжают работать по принципу ТТ. Здесь заложена основа конфликта и на будущее, потому что поколения спортсменов с все более свободной психологией меняются быстрее, чем поколения тренеров.

С другой стороны, попытки привлечения иностранных тренеров натыкаются на противоречия между их  представлениями о профессионализме и отечественным разгильдяйством и неспособностью взрослых людей держать себя в руках во имя собственного успеха. И все же именно в этом направлении пойдет развитие. Возвращаясь к помянутому в «Эпитафии советскому спорту» примеру с инвалидом-спинальником, представим себе, что ему сделали операцию, которая дает надежду встать на ноги. Для этого требуется каторжная, мучительная работа, которая только обещает, но не гарантирует успех. А при этом неизбежно утрачиваются все эти замечательные умения, приобретенные в инвалидной коляске. И надо выбирать.

Мне и самому пришлось с этим столкнуться. В 95-м я впервые оказался на международном научном конгрессе в Тулузе. Сначала был страшно счастлив, а потом осмотрелся и понял – так, как мы, никто не живет. В 45 лет не выезжают на конгресс впервые в жизни – это делают в 20. Знакомятся с актуальными исследованиями, заводят контакты, договариваются о стажировках. А у нас за границу пускали старых, проверенных…

Когда рухнула старая система, открылись новые возможности – командировки в Англию и Италию позволили за считанные месяцы решить проблемы, на которые у нас уходили годы. Зато совершенно рухнула привычная научная работа, которая, если не гнаться за передовыми методиками,  долгое время приносила неплохие результаты и позволяла относиться к самому себе с уважением. Только уровень наших исследований относительно мирового становился  все ниже и ниже…

*          *          *

Коль речь зашла о зарубежных вояжах, расскажу, что я там повидал. Вы будете смеяться, но ездил я туда работать – в Университетский Колледж Лондона и в Университет Ньюкасла-на-Тайне по гранту Королевского Общества. Понятно, что у российского физиолога, приехавшего на один-два месяца не было ни времени, ни денег, чтобы шастать по стадионам, хотя в Лондоне жил по соседству с Хайбери. В Лондоне футбольная шиза не очень ощущалась – городище вроде Москвы, всего слишком много, хотя в клубном магазинчике Арсенала постоянно терлись болельщики, на куче телеэкранов крутили разом десяток арсенальных матчей. Ассортимент – преизрядный, цены – тоже. Но значок с пушкой я оттуда уволок – пять фунтов от собственного рациона оторвал.

В Ньюкасле футбола не заметить было невозможно – Университет стоит на другом конце той же улицы, что и стадион. Толпа на футбол и с футбола перла мимо нашей университетской общаги. Внушаить! В одиночку, компаниями и семьями, пешком и на тачках всех фасонов и эпох. Каждый раз, судя по толпе – полный стадион. Туда идут веселые, обратно – в зависимости от результата. Нас в Медицинской Школе перед матчами каждый раз предупреждали, чтобы были поосторожнее и не лезли под толпу.

Город специфический – когда-то центр английской металлургии и горной промышленности, крупнейший порт - потихоньку всего этого лишился, работают только два университета: Ньюкаслский и Нортумберлендский. Местное население, по большей части безработное, тихо ненавидит университетских – студентов, потому что из богатых, а сотрудников – за то, что у них есть работа, и больно хорошо они живут. Так что вся нерастраченная энергия уходит на футбол. «Ньюкасл Юнайтед» играл тогда неплохо, держался рядом с первым местом. По большей части при нас они выигрывали, и город не очень страдал, а сразу после нашего отъезда – продули, нам потом коллеги описывали по е-мэйлу разрушения. Всю главную улицу Ньюкасла, на которой основные торговые центры, разнесли в щепки. Тамошний «Маркс и Спенсер» потом две недели стекла вставлял. Досталось и Университету - всыпали студентам и преподам.

В Неаполе я работал на знаменитой Зоологической Станции. Место для нее посоветовал ее основателю Антону Дорну великий русский зоолог Ковалевский. Между прочим, муж Софьи Ковалевской. Не знаю, что она там такого великого открыла в своей математике, а вот мужа своего капризами и мотовством до самоубийства довела. Вот он-то, действительно, был великий ум – доказал сегментарное строение человеческого организма. На Станции по традиции до сих пор, со времен Мечникова, сохраняется «русский стол» для наших биологов, только никак не можем его использовать толком – надо создать «итальянский стол» на какой-нибудь нашей морской станции, а их и не осталось почти.

Командочка в Неаполе нынче слабенькая, тихо перебивается в дивизионе «Б»[7], о славном прошлом вспоминают, облизываясь. Но это ж южные страсти – кого-то там «Наполи» случайно обыграл, так до трех часов ночи заснуть было невозможно – весь город бибикал, пил полезные напитки и выражал чувства.

Характерная деталь – в пятницу по всей Италии начинается дурдом. Все мужики с совершенно невменяемыми физиономиями скучковываются в пунктах Тото – делают ставки, организуются локальные брехаловки, похоже ставки – это для них не менее существенная часть удовольствия, чем сам футбол. И все это – под поток чашечек кофе.

Вот это то, чего мы, по-моему, никогда не превзойдем. Кофе у них по качеству отличается от нашего сильней, чем уровень футбола.

Когда начинаются матчи, мужиков с улиц усасывает полностью, кроме карабиньери. Эти бдят. Заметьте, что полицейские, что карабиньери в Италии очень дружелюбны и всегда готовы помочь. Стоят в людных местах в очень красивой форме, очень гордые собой, нет у них на мордах голодной униженности и готовности ошкурить на этой почве ближнего своего. Другое дело, что стоит только проявить недружественную эмоцию, повысить голос, как голубчика без всяких церемоний берут за локотки, погружают в наручники и влекут в участок. Делается это с совершенным автоматизмом и без зверства, но у меня создалось впечатление, что оружие, которое они держат на виду, может быть применено при первой же необходимости без малейшего колебания.

Лиговые футболы по телевизору идут по платным каналам, по общенациональным – только еврокубки и сборные. Зато дайджесты тура с рассмотрением буквально всех  ключевых эпизодов - по всем программам по нескольку часов в режиме ток-шоу. Голы, фолы, судейские проколы прокручиваются с разных ракурсов раз по десять. Судей стирают в тоненький порошок и смешивают с навозом в больших пропорциях (в пользу навоза). Наши судейки тут жалуются, что их гнобят – это они не видели, что делают с их коллегами в солнечной стране! Итальянских слов знаю сотни две, но, что говорят о судьях, понимал просто дословно. Честно говоря, там и звук можно выключить, по артикуляции понятно, что «джудиче э порко» – судья, дескать, свин.

При таком отношении нации, думаю, итальянскому футболу в ближайший век ничто не угрожает. Нам бы так.

Предыдущая

Следующая