1-го сентября 1957 года мама отвела меня в первый класс. За год до того мужские и женские школы объединили и ввели обязательную школьную форму – для мальчиков серые гимнастерки под ремень и фуражки с кокардой, на которой в окружении лавровых листьев красовалась буква «Ш» - школа. Кокарду у нас было принято тут же переворачивать – тогда получалась буква «Т» - тоска. Нам, тогдашним пацанам, помешанным на армии, носить форму, вообще-то очень нравилось. Проблемы, однако, возникли с брюками - они застегивались на скобу, сделанную, по-моему, из пружинной стали. Руки первоклассника справиться с этим  изделием не могли, что привело к целому ряду трагедий среди одноклассников. Меня в брюки вставляли по утру, а потом, если отец был в Москве, он забегал из своего отдела и выпускал меня из штанов на волю, если его не было – приходилось ждать вечера, когда с работы приходила мама. Только к Новому Году я наловчился сам справляться – то ли скобу подразболтало, то ли руки накачались.

В школе мне понравилось, особенно, когда перед входом строились десятиклассники с винтовками - на урок по «Военному делу». Я мечтал, что вырасту и тоже буду вот так клацать затвором[1]. Так что и 2-го сентября я туда отправился с удовольствием – напрягаться особо не приходилось, читать я уже умел, и, пока коллег учили буквам, думал о своих текущих задачах. Дело в том, что матушка работала в ГАМЦ ВВС на оперативной работе – каждый четвертый день уходила на суточное дежурство. 2-е  сентября было как раз таким днем, и мне надо было самому греть себе обед. К счастью, нам за год до того провели газ, и мама потратила час, чтобы научить меня зажигать плиту. С нашим старым керогазом все было бы сложнее…

Боевая задача состояла в том, чтобы согреть кастрюлю с борщом. Началось все хорошо – удалось подпалить газ без взрыва, ну, я и расслабился – в комнате на столе меня ждала раскрытая «Старая крепость» Беляева, в которую я тут же и углубился. Из нирваны меня вывела соседка сообщением, что у меня что-то горит.

Да, борщ уварился почти до состояния каши и приобрел из-за потери воды катастрофически соленый вкус. Пришлось это съесть – и потому, что жрать хотелось, и в наказание самому себе за разгильдяйство.

В нашем 1-м «Б» классе 150-й школы, что на Ленинградке аккурат напротив комплекса ЦСКА, было по списку 50 человек. Конечно, вся эта орава собиралась вместе только 1 сентября, а потом кто-то сразу начинал болеть или прогуливать, но и из того, что оставалась, сейчас, определенно, сформировали бы два класса. Или три… Там я получил один из первых уроков советского интернационализма – завуч начальной школы взяла в наш год очередной класс, но сказала, что жидов у нее не будет[2]. В результате «некачественных детей» свалили начинающей молоденькой Валентине Алексеевне, и набралось нас 16 человек, так что всю начальную школу от антисемитских поползновений в классе мы были гарантированы. А класс, назло завучихе, три года держал в районе первое место по успеваемости.

Верховодили в классе кони – очень многие были детьми слушателей и преподавателей Академии Жуковского[3]. Любимую игрушку – команду ВВС, у них уже отобрали, и болели они все, как один, за нас. В те годы у нас было самое длинное и корявое название в нашей истории – ЦСК МО[4]. Правда, мой лучший друг оказался динамиком – он жил в Петровском парке на Праводворцовой аллее – это слишком близко к «Динамо», вот и заразился, хотя папа у него служил в желдорвойсках.

Мы довольно быстро спелись, и после этапа походов на футбол с отцом настала пора и собственной активности. Пару раз в младших классах школы мы проникали на трибуны через гардеробную динамовского начальства, где работала знакомая тетенька из соседнего с нашим домом барака. Потом как-то мы просочились на трибуны, когда ЦСК МО играл с «Тотенхэмом», после начала матча, само собой без билетов. Матч почему-то в рабочий день игрался в рабочее время, а мы – прямо с уроков. Дождь был, промок, как цуцик, выиграли мы 1:0, но запомнился только английский вратарь Спринджет, классно он таскал из углов, а так – никакого потрясения от англичан не испытал и только закоренел в убеждении, что мы всех сильней. Потрясение было потом дома – оказалось, что мама непредусмотренно рано вернулась с работы, и я ей зачем-то был нужен. Досталось по полной программе.

А в третьем классе я сам стал немножко армейцем. К нам на урок физкультуры пришел какой-то дядька. Всех построили в несколько рядов и заставили сделать несколько упражнений на гибкость, а дядька ходил между рядами и выдергивал тех, кто ему понравился. Выдернутых спросили, хотим ли мы заниматься в бассейне ЦСК МО. Ну, раз в ЦСК МО – что за вопрос! Даже несмотря на то, что плавать я кое-как научился только тем самым летом и особенно далеко уплыть не смог бы. Потом уже выяснилось, что особо далеко и не надо – набрали нас в секцию прыжков в воду, а дядька – это тренер Белый, в то время – еще действующий прыгун, призер первенств СССР.

Три раза в неделю я переходил через Ленинградку, что в те времена было сложным номером. Светофоров там почти не было, а машины мчались со скоростью под 100. Раз я выжил тогда, значит на дороге со мной уже ничего не случится[5].

Акробатика, особенно на батуте, мне нравилось, а вот падать с большой высоты – не очень. Я еще поначалу не был уверен, что выплыву. Успехов особых за год занятий я не достиг, но приобрел умение ходить строевым шагом, а также хроническую травму спины от нескольких успешных сальто и кульбитов.

В бассейне на галерее тогда было что-то вроде музея боевой славы ЦСКА – выставлены кубки и даже здоровенная золотая олимпийская медаль кого-то из наших гребцов. На каждом шагу встречались армейские чемпионы – прыгуны Чачба и Бренер, работавшие с пацанами, а главное – ватерпольная команда, которая тренировалась сразу после нас. Зимой рядом с входом в ЦСКА на ледяном поле тренировалась наша  команда по русскому хоккею, а весной на поле рядом с бассейном – то ли дублеры, то ли молодежка футболистов. Так что я купался не только в бассейне, но и в атмосфере армейского спорта.

Первая интермедия от автора: футбольное чтиво

Конечно, все это – ЦДСА, футбол, хоккей - интересовало меня и раньше – я и слушал старых болельщиков, и читал «Советский спорт». Один он у нас был свет в окошке. До восьми лет мне перепадали какие-то случайные газеты, которые я заглатывал, как всякий печатный текст в тот период, но с особым удовольствием. А в 58-м, с 4-го января к нам в почтовый ящик стали класть газету, которая мгновенно стала частью жизни на долгие годы – отец подписался на «Совспорт». Дождаться, когда ее принесут, было совершенно сверх моих сил, и по огромной винтовой лестнице еще до ухода в школу я успевал пару раз слетать вниз – проверить почтовый ящик. За эти пробежки доставалось от мамы – надо было собираться, завтракать и выметаться, а меня постоянно нет на месте, как того гомункулуса.

В школу брать с собой газеты запрещалось, и я очень хорошо понимал, почему – после знакомства с ней одноклассников, среди которых была туча болельщиков, от этого бестселлера к вечеру не осталось бы ничего. А газета, вообще-то, в первую очередь, предназначалась отцу. На время его командировок газеты складывались в стопку, а потом заглатывалась им в один присест.

«Совспорт» тогда отличался от большинства центральных газет. Во-первых, форматом – он был маленький. На самом деле, просто стандартный газетный лист складывали еще пополам, и получалась восьмистраничная газета. Во-вторых, там не было того, что писали все остальные газеты (тогда, без особой точности, можно было прочитать одну и знать содержание всех остальных), но писал о том, о чем больше никто не писал. Манера перепечатывать доклады Генерального Секретаря на весь номер, не оставляя спорту ни одного квадратного миллиметра, появилась позже - вместе со второй стадией развития маразма у нашего дорогого Леонида Ильича. На первой странице были анонсы, вторую я пропускал, потому что очень быстро выяснил – там вести из трудовых коллективов, сногсшибательно занимательные сообщения об организации гимнастики на рабочих местах швей различных синепуповских заводов и достижениях колхозных гиревиков.

Вот на третьей странице переходили к делу, хотя иногда и ее прихватывали под физкультурников – тогда день был испорчен. На третьей или четвертой странице начинались отчеты о футболе или хоккее, в зависимости от времени года.  Действовали, надо отдать должное, оперативно – в 50-е отчеты с составами команд из всех городов появлялись на следующее утро, и это несмотря на тогдашние средства связи. Потом, где-то в 70-е, обленились (это тогда вообще было характерно), обнаглели и стали подробные отчеты печатать только через день. Шевелиться их заставило только появление конкурентов в новейшие времена, а тогда я на «СС» хамство в душе затаил.

Не стану здесь анализировать творчество авторов Совспорта, но отмечу черты, которые либо исчезли из нынешней спортивной журналистики, либо присутствуют в ней в виде реликтов. Во-первых, объективность. В какой-то степени нарочитая, предписанная и контролируемая сверху, потому что нельзя обижать динамиков – гэбешников и ментов, нельзя обижать наших, потому что это - родная Армия, нельзя обижать Киев, Тбилиси и т.д., потому что это национальные республики, а с этим было очень строго. А в какой-то степени объективность была хорошим тоном. Никто не знал, за кого болеет журналист, а, подавно, комментатор. Проявить симпатии считалось неприличным – все равно, что ввалиться в «Арагви» с расстегнутой ширинкой. О том, за кого же журналисты на самом деле болели, узнавали по слухам, по случайным проговоркам. Это вам не СЭкс… Все это, конечно, касалось только Москвы – в Киеве, Одессе, в Закавказье на такие мелочи внимания не обращали, так прямо и говорили в репортажах, и писали: «Наши то, наши се…».

Случаи, когда написали бы какую-нибудь гадость про судью, можно было пересчитать по пальцам (особенно в московских отчетах). Надо было так наворочать, чтоб все стонали, тогда в заметке писали «судья имярек провел игру неуверенно». «Футбол» позже иногда себе позволял кое-что, но, обычно в рамках обзора судейства.

Во-вторых, писали довольно грамотно, если хотите, литературно. Школа литредакции и корректуры, после всех испытаний, выпавших на долю нашей прессы, сказывалась еще долго. Телерепортажей из других городов тогда не было, а потому большинство заметок излагали ход матча. Роль кого-то конкретно выпячивать не полагалось, так что влюбиться в футболиста по газете было трудновато. Аналитика не приветствовалась, иногда только – в конце сезона. Никакой инсайдерской инфы, упаси бог, никаких межсезонных слухов – только результат: игроки команды мастеров Х (не подумайте плохого) и Y за проявленные ими рвачество, выразившееся в желании перейти из команды А в команду Б (опять-таки, никакой задней мысли) дисквалифицированы на сезон. Если эти рвачи хотели из верхне-хреновского «Красного Лаптя» перейти в «Динамо» – ждите, еще до начала календаря появится в уголке на 4-й странице покаянное письмо этих подонков общества с объяснениями, что только желание повышать мастерство да вот нечаянное поступление в московский вуз заставили их оторваться от корней, от груди вскормившего их спортобщества, а так бы – ни за что. И играли голубчики, как миленькие, где надо – с первой игры. А вот если ренегат намылился из «Динамо» в «Спартак» или, того хуже, из Тбилиси в Москву, позже – из Москвы в Киев или обратно, могли промариновать и полгода. Из Киева-то вырваться, как правило, не стоило и пытаться. Не затем Лобановский игроков сгонял к себе в казармы, чтобы потом отпускать… Ладно, об этом «великом» - позже, в том куске записок, который называется «ТТ…»

На последних страницах шли второсортные виды спорта и зарубежные вести. Слишком много из этих материалов узнать было нельзя, но я проглатывал все по главному советскому принципу: «лопай, что дают».

Потом возник «Футбол» - в 60-м вдруг появился этот праздник болельщика. Сначала в «Спорте» я прочел, что начинается выпуск приложения к газете, по наивности слово «приложение» воспринял в лоб и подумал, что он будет прикладываться к «Спорту». Потом выяснилось, что доставать его надо будет отдельно. Мы с отцом случайно оказались у киоска и увидели первый номер – тут же, конечно, схватили. Шестнадцатистраничный «Футбол» представлял собой все тот же одиночный газетный лист, но сложенный еще вдвое против «Спорта». Формат его сохранился до сих пор, но тогда страницы по сгибам не разрезали, и приходилось это делать самому. У меня терпежу не всегда хватало, чтобы дотащить «Футбол» до дому и там аккуратно порезать ножом, тогда я разворачивал лист на ходу и начинал рвать по сгибам. Бумага была  хреновая, рвалась криво, и драгоценность приобретала совершенно паскудный вид.

Редактором «Футбола» был Мартын Мержанов, писали там все возможные авторитеты. Вот там была и аналитика, и большие статьи о командах, и серьезные материалы о европейском футболе. Беда была в одном – купить «Футбол» после того, как народ расчухал, что это за зверь, стало невозможно. Подписаться на него было нельзя – он распространялся только в розницу, а вставать по воскресеньям ни свет, ни заря я был не в состоянии. Как раз в 61-м у меня братец родился, и, наряду с гулянием с ним и экстренной стиркой пеленок, родители пристроили меня по утрам перед школой таскать с молочной кухни для него бутылочки со всякими гречами и кефирами.

Вот поэтому в воскресенье чадолюбивые родители давали мне выспаться, что я и делал, но уговорить завернуть за газетой отца удавалось нечасто. Когда он отсутствовал (а это было нормальное состояние), шла матушка, это вообще было безнадежно… Когда братец подрос, и на молочную кухню гонять перестали, стал по воскресеньям себя поднимать к киоску. Если насилие над собой удавалось, притаскивал домой свежий номер и проглатывал разом, иногда еще по дороге от киоска до дома.

Подписку на «Футбол» разрешили сильно позже, чуть ли не в перестройку. А в 60-е, между прочим, говорили, что бурный рост тиража «Футбола» у властей предержащих вызвал даже раздражение, и это дело прихлопнули. У нас и мощностей, вишь, не хватало но всю советскую прессу – печатать надо было всякую херню, вроде блокнотов агитатора, решений разных съездов и трудов вождей[6]. И еще, решили, отвлекает эта несерьезная писанина советских граждан от проблем построения социализма. Так что – придержали энтузиастов.

В 63-м впервые сам купил футбольный календарь – до того удавалось только почитать чужие, да еще нашел среди книг отца календарик за 49-й год, простить себе не могу – пропал он при переезде на новую квартиру. А этот, новый, был совсем неплох – полная статистика и заявки первой и второй лиг. Впечатлила фамилия игрока кутаисского «Торпедо» - Поцхерашвили…

Потом покупал календари каждый год, с 85-го года начал выходить большой справочник-календарь «Московской правды» (до этого они печатали маленький и без особых излишеств), его я особенно ценил за то, что только там были материалы о городском футболе, и иногда удавалось прочесть что-то про наши команды футбольной школы.

Проведя полгода в Болгарии, я подучил совсем нетрудный болгарский, а, вернувшись, стал учить чешский, чтобы не уступать образовавшемуся в софийской школе другу-чеху, который по-русски говорил не хуже меня. Когда читаешь на двух славянских языках, научиться читать газеты на третьем – дело пары недель. Довольно быстро я освоил «Ческословенски спорт» и «Копану»[7]. Про нас там не было абсолютно ни фига, а вот про чешский футбол, вплоть до первенств краев – подробнейшие отчеты[8], таблицы. Кстати, оттуда еще в 60-е узнал название «Виктория» (Жижков), в последнее десятилетие – одного из постоянных участников чешской суперлиги, а тогда – второй-третьей команды в первенстве Праги, бессменным чемпионом которой были Uhelne sklady – да-да, именно то, что вы подумали – Угольные склады. Там же были шикарные обзоры европейского футбола. Заочно следил, конечно же за тамошними армейцами - «Дуклей» (Прага), Виктором, Плускалом, Масопустом.

Потом, уже студентом, читал «Руде право» и «Младу фронту» со всеми материалами пражской весны, звучавшими довольно-таки антисоветски. Похоже, наше невежественное руководство, не знающее ни одного иностранного языка, кроме русского[9], не верило в силы своих граждан и их способность понять что-то написанное басурманскими буквами. Когда там уже все шло полным паром, я спокойно покупал эти газеты в киоске иностранной прессы – сначала рядом с домом Юшкова на Кировской (она же – Мясницкая), а потом – у самого метро, куда его перенесли из-за строительства «Тургеневской». Там же, после краха пражской весны, начал покупать белградскую «Политику» и по ней учить сербо-хорватский. Сербские газеты оказывались в проигрышном положении:  во-первых, буквовки, как русские, да и были югославы давно под подозрением, что не совсем у них там социализм, поэтому перерывы в поставках в киоски бывали значительные. Потом югославские коллеги стали таскать к нам в лабораторию целые пачки «Политики» и титоградских газет.

В «Политике» я первый раз увидел, как общеполитическая газета может освещать спорт (футбол, конечно, в первую очередь). Не менее половины 32-х страничного номера – это спорт. Под отчеты о центральных матчах – по полосе, а то и по две. Объективностью – не пахнет, какая, к черту, объективность, если белградский «Партизан» играет в Загребе с тамошним «Динамо», где и при Тито самые отмороженные не боялись вспоминать «срборез»[10] и «псовати српску маjку»[11]. Какие уж тут сантименты… Объективности ради, сербы «псовали хрватску маjку» с той же легкостью и обязательностью. Очень они там все друг друга любили.

В общем, нас так просто не возьмешь – мы и на иностранных языках читали, и делились информацией, выспрашивали знакомых футболистов, а, главное, сбегались на брехаловку[12]. Это нынче стоит парашу запустить на Песках про Гаттузо[13] – и через час все агентства цитируют как достоверную инсайдерскую инфу. А тогда слухи расползались путем броуновского движения болельщиков.

Спортивные комментаторы тогдашние – это легенда. Синявский стал комментировать еще задолго до войны. Сначала я думал, что слово «Синявский» просто обозначает человека, который рассказывает по радио про футбол. Когда впервые услышал репортаж Озерова, половина удовольствия пропала. Потом уже понял, что на радио Синявский брал темпераментом, даже про самую занудную игру говорил в таком темпе, что можно было подумать – там вихревые атаки… Он к телевидению так и не приспособился до конца – места для творчества не хватало. И он, и Озеров, и Спарре – первый ряд, с которого для меня начались футбольные комментаторы, - были также корректны и объективны, как и пишущие журналисты. Только Озеров к старости стал себе кое-что позволять…

А тогда в БПК у единственного в округе телевизора в комнате, в которой обычно проходили собрания партгруппы, у телевизора «Авангард» собиралось человек тридцать – сотрудников, детей сотрудников (нас сажали впереди) и частенько жителей соседних бараков. Включали телевизор, при этом обязательно надо было поднять у него крышку и упереть на подставку вроде рояльной – перегревались в нем лампы и упор был предусмотрен конструктивно - и возникала совершенная атмосфера стадиона, даже еще лучше, потому что можно было и орать, как на «Динамо», да еще репортаж слушать. В 58-м родители купили новейший тогда телевизор «Рекорд-2», и треть аудитории откочевала к нам в комнатку, а потом уже все отоварились и расползлись по своим кельям.

Ну, и в заключение – обещанная история про соло Сергея Ильина. Случилось это на прощальном матче Яшина. Стыдно признаться, раздобыл билеты, но приятель пойти не смог, а в одиночку на сборную «Динамо» - что-то меня заломало. Еще бы – сборная СССР, а так… А потом уже вошло в систему расписывать в таких матчах ничейку (что случилось и в тот раз). Потому отправился я домой, телевизор все же включил, и был вознагражден. Те, на стадионе, этого были лишены. Наши, как большие, тогда решили впервые в перерыве провести репортаж из раздевалок. Начали с динамовской – там бенефициант, который во втором тайме уже играть не должен был. Яшин, помнится, сказал несколько слов, а потом Николай Николаевич Озеров вздумал задать вопрос тренеру «Динамо», заслуженному мастеру спорта, прославленному форварду 40-х Сергею Ильину. Не надо было этого делать…

Дело в том, что прославленный форвард был пьян в лоскуты, но при этом сохранял остойчивость и мышечную силу. Николай Николаевич ошибку свою понял почти сразу – просто по первому звуку, который испустил великан советского футбола. Озеров сначала попробовал перекрыть интервьюируемого в кадре своим немалым корпусом. Но динамовский ветеран сделал главное – он полностью овладел микрофоном, цепко сжимая его в своих лапках. Все бы ничего: что мы - пьяных не видели, но виртуоз мяча довольно густо матерился – не со зла, а просто для плавности речи. Он, в общем-то, хотел поздравить, выразить восхищение и пожелать. После второй фиоритуры Николай Николаевич довольно отчетливо дернул за шнур микрофона, но ему не выгорело. Пищалок, перекрывающих нежелательные высказывания в те времена не было, а режиссеры то ли сами валялись от этого представления, то ли растерялись и никак не переключали трансляцию на камеру из раздевалки сборной мира. Следующие минут пять в кадре находился корифей отечественного футбола, неуклонно продолжающий свою яркую речь, и корифей отечественного репортажа с совершенно безнадежным лицом, равномерно дергающий шнур микрофона, отчего заслуженный мастер покачивался, но не падал. Потом надо всем этим опустилась завеса милосердия – кто-то дал пенделя режиссерам, в кадре появились всякие Беккенбауэры, которые стали говорить возвышенные слова, только их перевести не могли – еще и переводчик откровенно оплошал. Погуляли…

В 61-м в футболе случилась реформа – вместо привычных 12-ти команд стали играть 22. Большинство из добавленных представляли республики. Баку, Ереван, Харьков, Ташкент, Алма-Ата и Минск были неплохи, а вот прибалты оказались откровенно слабы.  Правда, при этом была установлена совершенно дикая форма зачета – если в зоне вылета оказывалась  единственная команда республики, то вместо нее выбывала худшая команда из республики с большим представительством. В результате с 15-го места вылетел совсем неплохо игравший воронежский «Труд». Потом это отменили, и Таллин, Вильнюс и Рига шустро повылетали, кто надолго, кто навсегда. Нам с этого перепало – из «Жальгириса» забрали Йонаса Баужу. Остальные литовцы расползлись по лиге, особенно многие, почему-то в Донецк. Очень колоритно там звучали объявления по стадиону: - У командi Шахтаря замiна. Замiсь Антанаса Станкявичуса коi грав пiд номером 7, грає Бенямiнас Зелькявiчус, номер 13.

Баужа играл у нас долго, добирался до уровня олимпийской сборной. Высокий стройный, немного легкий для вратаря, с хорошей реакцией, но какой-то ненадежный – вдруг ловил бабочек, начинал нервничать, хотя играл за спиной уже начинавшей складываться мощной нашей защиты.

Тогда появился совсем молодой Альберт Шестернев – наша краса и гордость, лучший защитник ЦСКА (нас так, наконец, назвали в 60-м), сборной СССР и, на мой вкус, мира. В сборную на первенство мира в Чили его взяли двадцатилетним. Рослый, с мощным прыжком вверх, с совершенно сумасшедшей скоростью на короткой дистанции, со своеобразнейшим финтом и дриблингом – на длинных ногах, по большим дугам. На моих глазах он как-то, подобрав мячик у своей штрафной, пошел вперед, наматывая одного за другим противников числом всего не менее шести, они только разлетались в стороны от его финтов, дошел до чужой штрафной и грохнул по воротам. В тот раз не попал, но спустя несколько матчей абсолютно точно повторил этот номер и таки забил. По-моему, единственный свой мяч в классе «А». И почему он только так редко это делал – не чаще раза за игру?

Но главное в нем была абсолютная надежность, способность съесть любого нападающего. С ходу не могу вспомнить момента, когда кто-то его мог пройти финтом, но даже если бы такое случилось – Алик все равно его достал бы. Догнать он мог любого – что в своей зоне, что в чужой, подчищая за партнерами по защите. Один из знакомых спартаковских дублеров стал мне как-то объяснять, что-де с выбором позиции у Шестернева неважно. – И что ж его никто пройти-то не может? – съехидничал я. – Так у него скорость такая, какой не бывает! – был ответ. Ну, ладно, скорость так скорость. Там же еще ум был или чутье какое-то невероятное.

Когда Шестернев вошел в силу, он надолго стал основой обороны и клуба, и сборной – даже стал рекордсменом сборной по числу сыгранных матчей, опередив самого Яшина. Когда он был в порядке, к нему можно было добавлять кого угодно, и от провала мы все равно были гарантированы. А вот если его не было, даже если играли все лучшие, в центре зияла дыра. Она зияла и когда он ушел из футбола, пока не заполнилась киевскими, игравшими и оборонявшимися, как кто-то правильно сказал, «осиным роем».

Когда Шестернев сошел – кончилась эпоха.

Насколько прочной в сознании армейского, да и любого советского болельщика, была связка в обороне от правого края – Дубинский – Шестернев, настолько после ухода Дубинского прочной стала связка Пономарев – Шестернев. Владимир Пономарев - один из моих любимых футболистов, московский, как и многие из тогдашней волны. Приметил я сначала его фамилию в отчетах о дубле – тогда это писалось в Совспорте в одну строчку: дублирующие составы, счет, голы забили и все. Если на дубль не ходить, так и век не узнаешь, кто ж там у них в воротах стоял. А вот Пономарев за дубль бегал в нападении, и внимательный армейский болельщик не приметить его не мог – его фамилия в этой строчке так и мелькала. Ну, само собой, и фамилия приметная. Помнится, он сын динамовского Пономарева, не того, суперзабивного из «Трактора», а другого, особых лавров не достигшего, но в основе засветившегося, а тогда это значило немало.

 А потом, в одночасье, оказался Володя у нас в основе правым беком и заиграл сразу. Вот бывает – наигрывают игрочка, вроде способный, вроде прогрессирует, потом – бац – приходит парнишка, и сразу видно, что его и наигрывать-то не надо – талант. Вот так и с Пономаревым получилось. Пройти его было невозможно, скорость, подкат прямо-таки каллиграфический и поразительная для бека корректность. Не в состоянии вспомнить, чтобы он кого-нибудь травмировал, а сам травмировался довольно много. Играл и после двух менисков и сошел в 69-м, всего 29-ти лет от роду, не доиграв лишь одного года до чемпионства. Несправедливо это! Он-то заслужил.

Шестернев, Поликарпов, Журавлев, Орешников, несколько позже Пономарев – это самая моя любимая волна нашего клуба - московская. К ним принадлежит и пришедший в 61-м 18-летний Володя Федотов. Продержались они в клубе разное время, но задали тон и стиль.

Володя Федотов, не стану скрывать, принадлежит к тем, о ком я вспоминаю с особым удовольствием и благодарностью. Начинал он, конечно, на волне всеобщего ожидания, что с ходу продолжит дело своего отца, которого тогда помнили еще очень многие армейские болельщики. И он продолжил – чуть не в первом же сезоне стал лучшим бомбардиром. Много раз я замечал за ним и какие-то совершенно нерядовые действия  - как-то в игре подошвой поймал пас данный внедодачу, чуть ли не в спину и, перебросив через себя убежал к воротам. Пробуют так многие, а у него – получилось. На матче олимпийских сборных – играли с Голландией – игра шла тягомотная и бестолковая, а вышел Володя – разом намотал всю их защиту. Володя умел именно играть. Как-то его дисквалифицировали на несколько игр, и он оказался в дубле в компании с Солохо, полузащитником, перешедшим к нам из «Пахтакора» со скандалом - ему за основу долго играть не давали. Вот эта парочка там и развлекалась – именно играли. Вдвоем бегали по полю, смеясь, мотали всю команду соперников и забивали на разные вкусы, нисколько не ленясь, то-то наш дубль всех давил – кого 6:0, кого 4:0.

В 64-м – 65-м Володя с Борисом Казаковым, которого переманили из Крылышек, составили шикарный сдвоенный центр. Наколотили кучу голов и забрали первые медали после большущего перерыва, пусть бронзу, я тогда и от этого был счастлив. Казаков своим так и не стал, при первой же возможности слинял обратно в Куйбышев, а Володя, конечно, остался и доиграл до 75-го. Тогда выгоняли рано, да и здоровье у него уже покосилось – язва.

Приговоренный памятью о великом отце к роли центрфорварда, он был на этой позиции достаточно силен, дотягивался до сборных, но по-настоящему расцвел, когда Николаев[14] во второе свое пришествие сдвинул Володю назад – в центр полузащиты. И стал Володя плеймейкером, тогда это называли диспетчером, какого у меня на памяти у нас не было до и не было после аж до 91-го. И техника, и удар у него были хороши – так просто в клуб Федотова не пробиваются, но у него были еще и видение поля, точный острый пас, а главное – голова. В нашем звездном сезоне 70-го он был превосходен, забивал, пасовал, тащил, заводил. И победил. Но об этом – отдельно.

Владимир Федотов – это и редчайший случай талантливого сына. Сколько ни перебирал в уме великих наших футболистов и хоккеистов, не смог вспомнить, чтобы сын поднялся до уровня, сравнимого с отцом. Дети великих часто начинают многообещающе – сын Вениамина Александрова тоже был одним из лидеров в школе, но потом бросил игру. Сыновья Бориса Михайлова – квалифицированные игроки, но – не экстракласс, как их папа. Александр Харламов, на которого возлагались большие надежды, на уровне высшей лиги, к сожалению, не потянул. Играли в школе и дети Боброва и Петрова…

Говорят, природа отдыхает на детях, но отдает долги на внуках. В данном случае все наоборот – сын великого отца сам стал игроком высокого уровня, для нас – целой эпохой, а вот Григорий Владимирович, будучи внуком одновременно Григория Федотова и Константина Бескова – нет. Конечно, судьба, в частности спортивная, детей великих спортсменов – это не просто генетика и селекция, на них влияют и воспитание и обстановка в семье, а у детей достигших благополучия мастеров, стимулов к самосовершенствованию поменьше, чем у рабочего парня из Богородска. В судьбе Владимира Федотова, возможно, сказался и удивительно скромный характер его отца  и то, что Володя, к сожалению, очень рано осиротел.

Мне кажется, что чуть позже упустили мы игрока такого класса, как Федотов, еще только раз. Был у нас в школе Володя Козлов. На мальчиках, на юношах – лучший и в своем возрасте, и среди старших, бросался в глаза. Даже более техничный, чем Федотов, более крупный, с пасом и ударом. Форвард и плеймейкер. Но вот тут жаба нас задушила – стали его, раз такой талантливый, ставить и за юношей, и за молодежь, и за дубль, и за Москву, и за Союз. Надорвался, рассказывали, начались перебои в сердце, родители его пришли и забрали из ЦСКА. Полгода пропустил, потом всплыл в «Паровозе», с Гершковичем перешел в «Динамо», там и доиграл. Всю карьеру чувствовалось – плохо переносит нагрузки, хотя игрок был отменный. Мы только локти кусали. Это грех на нас – чуть парня не загубили.

А за Федотовым и «московской волной» стоял Бесков. Не надо хвататься за сердце, отплевываться и заговаривать нечистого. Это потом он стал главарем заклятых, а тогда – потренировавши лужниковскую ФШМ, по-моему, впервые в карьере пришел в клуб класса «А». Да, конечно, он и тогда был из злейших – центрфорвард «Динамо» эпохи «великого противостояния», хотя это мы в нем стояли, а они по большей части лежали. Но вот привел нескольких ребятишек московских, Федотов ведь тоже ФШМ заканчивал, и начал ставить довольно симпатичную игру. До медалей не дотянул немного, и его выдворили. У нас с этим было просто, тренеры так и мелькали. Потом, помнится, был Бобров, при котором мы играли весело и опять чуток до медалей не добрались. А потом уже пришел Николаев, который до того никого и не тренировал. Когда разогнали нас в 52-м, он и Нырков окончили Бронетанковую академию, служили. И вдруг, видно уж от полной безысходности, позвали Валентина Александровича, вот при нем и сложилось – и защита прочная, и нападение лихое. Два года подряд – в 64-м и 65-м брали бронзу.

Как раз в те годы случился суперрезультат – мы Шинник ободрали 10:2. Был я сего свидетелем. Удивительно, но никакой сверхъестественной игры не показывали, просто Шинник был слабенький. Туда списанные спартачи Исаев и Масленкин, похоже, не доигрывать уехали, а помирать. В ворота влетело все, что летело хотя бы в общем направлении к ним. Трибуны дохли со смеху. Под конец уже и радоваться-то сил не было. Федотов покер сделал, да и остальным хватило.

А через неделю буквально там же играли с «Молдовой» – абсолютно такая же игра, абсолютное превосходство, но при этом абсолютная непруха, мазали из 200-процентных положений, вратарь молдовский чудеса творил – тащил все, как кошка – то ли Вебер, то ли Пфайфер – помню, что фамилия немецкая. Забили один, и тот - с пенальти.

Потом моя футбольная активность сильно снизилась – нам дали квартиру на Хорошевке, на стадион просто так уже не смотаешься. Года три смотрел футбол больше по телевизору - так получилось, что самые большие победы нашего футбола долго случались вдали от наших глаз – и Мельбурн, и Париж мы знаем только по кинохронике. Матч с Испанией – за первенство Европы - уже показывали по телевизору. В предыдущем чемпе они отказались в Москву приезжать – Франко был обормотом не хуже наших. А тут финальную часть играли у них, Нашу сборную накрутили – политическая ответственность, то-се, все еще очень хорошо помнили по ЦДСА, какая она бывает. Играли сурово и на равных – пропустили, сквитали, а потом Марселино нам забил – и проиграли. Обидно, но было ощущение невезения, а не слабости. Однако ж дома всыпали сборной как следует – Бескова выперли.  Это за второе-то место на Европе! Помнится, тогда уже Шестернев был в основе сборной. Скажу честно, если в сборной нет армейцев, большая половина интереса (процентов эдак 90) для меня пропадает.

После 60-го, когда «Торпедо» впервые стало чемпионом, что-то у них там приключилось, да так, что команда разбежалась чуть ли не полностью. А ведь ансамбль у них был, надо признать, на загляденье. В результате, остался у них из основы только Валентин Иванов, Виктор Шустиков да Валерий Воронин; Слава Метревели отбыл в Тбилиси, Островский сбег в Киев, ну, а мы отхватили львиную долю. Забрали к себе их вратаря – Глухотко, здоровенного парня, с хорошей реакцией, Николая Маношина, составлявшего в клубе, а часто и в сборной, великолепную пару Воронину, Валю Денисова – инсайда и Кирилла Доронина – левого края. Про Денисова кто-то из торпедонов даже говорил: «Наш Пеле!»

Глухотко у нас пару сезонов провел вполне достойно, Доронин практически не заиграл и отправился в Ростов. Денисов, обладавший способностями разыгрывающего, временами, действительно, вел игру, сам забив всего один гол. А потом у него случился рецидив его, и не только его, старой болезни, его выперли из команды, парни за него попросили, он вернулся, но ненадолго. Способностей, которые ему были отпущены, не реализовал.

Николай Маношин, наиболее серьезный игрок из пришедших к нам тогда, в Торпедо составлял с Ворониным просто образцовую пару хавбеков. При этом  творцом торпедовской игры был Валерий, а Николай своей мобильностью обеспечивал партнеру возможности для творчества. В общем, таскал рояль, но очень быстро и грамотно – рояль нисколько не расстраивался. Не знаю, задумывались ли над этим наши тренеры, когда брали его. Без такого напарника, как Воронин, Маношин ничем выдающимся себя не проявил, оставаясь все таким же мобильным и серьезным игроком. При этом, несомненно, стал в клубе своим, после окончания карьеры оставался в системе ЦСКА и Спорткомитета МО, производил впечатление правильного офицера. А Валера Воронин, проявив верность клубу, еще поиграл за «Торпедо», еще многого добился, а потом, потихоньку, как-то, как мне кажется, стал терять интерес к игре. Безусловно, очень нерядовой и по интеллектуальным, и по внешним данным спортсмен тянулся к чему-то еще, может быть, как поговаривали, к искусству, а это стало сказываться на футболе. Потом была ужасная автоавария, после которой Воронин уже не восстановился полностью. Умер в забвении, упал на улице… Они с Маношиным были очень разными игроками и людьми, по-разному прожили жизнь, но, когда играли вместе, воспринимались, как единое целое «Воронин-Маношин».

В общем, та, торпедовская, волна не принесла нам, в очередной раз, немедленного подразумевавшегося эффекта. Таких волн, они уже поминались выше и будут помянуты ниже, было много, сейчас[15] вот – пошла латино-американская, о чем в 60-е и помыслить-то было невозможно, но ни одна из них сама по себе не приносила успеха. Команда всегда кристаллизовалась постепенно, в ней были и остатки предыдущей волны, и передовые – из последующей. Более или менее однородный по времени прихода в команду призыв выиграл в 91-м, но и там процесс занял не менее трех лет.

Предыдущая

Следующая

---