КОНЬ

Следующий год шел кое-как. Поскольку я себя считаю связанным с ЦСКА то ли генетически, то ли мистически, думаю – это оттого, что мне было совсем недосуг – заканчивал школу, зубрил, как карла, математику, физику и биологию. Надо было еще сдавать экзамен по радиомонтажу – тогда нас всех в школе готовили по какой-нибудь специальности. Перед экзаменом по теории электрических цепей наш препод из шефствовавшего над школой СНИИПС[1] дал нам консультацию – первую в нашей жизни и, как оказалось, очень важную. Поговорив о том о сем, СанНиколаич выдал принципиальную, хотя с учетом времени, когда это говорилось, довольно рискованную рекомендацию: - Главное - не нести ахинею, взобравшись на броневичок!

На футбол не ходил совсем, но у «Динамо» снова стал бывать два раза в неделю – там жил мой преподаватель по математике. Шел мимо трибун и облизывался, особенно в дни матчей, но характер сдерживал, только программки покупал. Э-э, при длительном воздержании и паллиатив хорош.

Занятный эпизод случился той весной – иду я как-то на урок, а полоса вдоль забора стадиона перекрыта, смотрю – колонна Жуковки парадный шаг отрабатывает. Что за притча – для майского парада рано! Однако ж, не то у меня было на уме, прошел, подивился - и выкинул из головы. А на четвертый день после того – траурная музыка, некрологи – министр обороны Родион Яковлевич Малиновский только что скончались. А парадный расчет Военно-воздушной инженерной уже во всеоружии. Вот и верь после такого официальным сообщениям!

 Каким он был полководцем, судить не берусь – не специалист. Наверное, не худшим, раз с середины войны вышел в комфронты. Рассказывают, что вместе с Рокоссовским и Коневым был относительно солдатолюбив, то есть старался не совать их в огонь зазря, по сравнению с Жуковым – во всяком случае. А вот болельщиком настоящим он, видимо, в отличие от своего преемника Гречко, был. При нем армейский спорт развивался довольно активно. Было много армейских команд в округах, у нас на Ленинградке кроме старого, еще ВВСовского бассейна, строенного Васей Сталиным для одной из его жен – пловчихи Капитолины Васильевой, появился Ледовый дворец, стали строить Дворец Тяжелой атлетики.

В Ледовом дворце я пересмотрел кучу матчей и нашей основы, и молодежки, а в 65-м смотрел там еще и чемпионат Европы по тяжелой атлетике. Мы там, конечно, всех победили, армейцы во главе с Виктором Куренцовым были выше всяких похвал, а запомнилось все это мероприятие совершенно выдающимся сочетанием фамилий руководящих товарищей – главным судьей был Аптекарь, а секретарем судейского жюри – Механик.

При всем этом во времена Малиновского расцвела совершенно бессовестная система генеральского управления футболом. Вот же не повезло, в хоккей они не совались – Анатолий Владимирович Тарасов имел на них влияние, вроде удавьего – на кроликов. Он с ними был свой, при этом умел не пускать в свою кухню, хотя погоны носил всего лишь полковничьи. В баскетболе Александр Яковлевич[2] был практически полной аналогией Тарасову, а в футболе такого не было. К тому же все эти маршалы воспитаны были на футболе, а все эти новомодные хоккеи-баскетболы были им по барабану. Это довольно известный эффект – люди по-настоящему любят то, к чему привыкли в детстве и в молодости. А футбол стал любимым еще до войны, был привычен, престижен, и генералам хотелось и здесь покомандовать.

К слову. Маршал Гречко, говорят, болельщиком был липовым. Он был физкультурник – заботился о своем здоровье и осанке, а футбол ему, в общем и целом был ему без интересу. Случайно я получил информацию с самого неожиданного боку – в Москве оказался какой-то из моих оченьмногоюродных братьев – сколькоюродный знала только бабка. Парень из Киева окончил строительный техникум, ну и, само собой, раз такой умелый, оказался в стройбате, да не простом, а золотом – московском, работающем на МО. К нам он захаживал в увольнительные – переодеться в штатское, чтобы шляться по столице спокойно. И вот я узнаю, что Вова в составе своего славного батальона, оказывается, работает в ЦСКА. «Что же вы там творите», - спросил я в тайной надежде, что наконец-то нам большой стадион начинают строить. «Теннисный дворец» - отвечает.

Ну, теннисный, так теннисный, все равно, наш. К теннису был я довольно равнодушен, но спросил все же, на сколько он мест – вдруг придет мне прихоть армейский теннис посмотреть. Я сам уже играл в спортивный бадминтон, может там, подумал, и свой вид посмотрю – у ЦСКА, кстати, тогда была сильнейшая команда по бадминтону во главе с Вавиловым – чемпионом СССР, играли они в старом Зале спортивных игр на Ленинградке, справа от ворот, по-моему, его уже не существует.

- На 500 мест, - ответствовал братец. – Как! Почему так мало? – А нашему министру больше не нужно – он это себе для здоровья построил.

Во, какая давняя традиция у царского спорта...

А потом мои прогулки мимо «Динамо» закончились, потому что я поступил в Университет. Конечно, ничто не пропадает даром, но все деньги, вколоченные родителями в мою подготовку, оказались истраченными как бы без толку – я сдал на «отлично» биологию, к которой готовился совершенно самостоятельно, а дальше ничего сдавать было не надо – серебряная медаль решила остальные проблемы автоматом. И когда будущие коллеги еще пахали на экзаменах, нас, скороспелых, которых в тот год на биофаке МГУ оказалось аж 120 человек, уже отправили заниматься трудотерапией в Ботаническом Саду Университета, сопряженной с поеданием невероятно вкусных селекционных яблок. Правда, эта идиллия продолжалась всего дня четыре, а затем перешла в еще большую идиллию – нас пятерых, итак совершенно обалдевших от счастья обормотов, послали работать на церемонию открытия Спартакиады народов СССР 1967 года в Лужу.

У меня до сих пор хранится «Билет участника Спартакиады» с подписью «Живой фон». Это мы на трибунах, помахивая разноцветными флажками, создавали удивительные картины, символизирующие труд и подвиг советского народа. Не забывайте (кто и не помнил – знайте) – год был не простой, а юбилейный – 50 лет Советской власти. Поэтому размах понтов, вколоченных средств и людей был необычен даже для тех времен, когда туфта, фуфло и потемкинские деревни были основой нашего социального устройства.

Основу «живого фона» составляло 5 тысяч служивых из МВО. Было очень смешно – когда нас всех переодели в спортивные костюмы, бойцы первые пару дней ходили «петушиным шагом», высоко задирая колени, – вообще-то, это типичный симптом поражения мозжечка, но тут дело было в том, что парни не могли никак привыкнуть после пудовых кирзачей к легким кедам. Нас, статских, на трибунах помахивало 4 тысячи человек – стюдентиков были считанные штуки, а так – вполне положительные серьезные люди – всякие инженеры, технологи, всякие дяденьки, тетеньки и даже девушки. Теоретически, все они были оторваны чуть-чуть не от станка, чуть-чуть не от сохи, где-то у них там стояло дело, но я что-то не приметил по сей причине никакой скорби. Вероятно, и начальство не очень билось в корчах по поводу отсутствия работников в течение целых трех недель. Это – обычное следствие советской организации труда: на всяком деле сидело намного больше народу, чем требовалось для его выполнения, а денежные отношения удовлетворяли принципу «мы делаем вид, что работаем, а вы делаете вид, что платите». На содержание всей нашей шоблы тоже немаленькие денежки были засажены – каждый получал рублевый талон на питание, по тем временам немало, я весь универ кормился на рубль в день с сигаретами. Всю ораву обрядили в спортивные костюмы, да еще плащ-палатки и каски - по ходу действия мы должны были изображать нашу армию-победительницу. В касках мы носили из киосков свои рублевые пайки – соки и шоколадки.

Но это все – детский лепет по сравнению с тем, что было убухано в творившееся на поле. Там ведомства старались переплюнуть друг друга размахом, массовостью и богатством. Ну, конечно, наши были – всех давишь. У Вооруженных Сил была самая большая команда, мужики, в отличие от прочих команд – в одних трусах, чтоб атлетичность торсов подчеркнуть, сборные конструкции, изображающие полосу препятствий, на которой шел бой спецназа с «врагами», почему-то в желтых касках. По дорожке маршировали войска и катили БТРы, а с вертолетов сбрасывали 20 десантников, которые должны были попасть в чашу стадиона.

В последнюю неделю тренировки шли непрерывно. Сегал, режиссер всего этого расхищения государственных средств, гонял и нас, и спортсменов без передыху. Уж рублевые-то талоны мы отрабатывали справно, синхронно переворачивая и меняя флажки, в один секунд облачаясь в плащи и каски и, соответственно, разоблачаясь. В кинга и преферанс между рядами, в которые мы гоняли первые дни, уже некогда было. Один только один срыв случился – вдруг дальний конец нашей трибуны на какую-то команду начал отчаянно размахивать своими флагами. Сегал решил, что это бунт и стал разоряться в микрофон, но беспорядки разрастались к центру. Мы ничего сначала не понимали, а потом дошло и до нас – на трибуну налетела огромная туча здоровенных окрыленных муравьев. Они летели сквозь трибуны, сотнями, тысячами, тыкаясь в лица, во флажки. Ну, и мы стали отмахиваться, как могли. Было сильно похоже на первомайскую демонстрацию. Видно, кто-то по внутренней связи передал, что тут творится, что это не антисоветский протест, а обыкновенный, слава богу, форс-мажор, и Сегал вдруг завопил по трансляции: «Советским физкультурникам – слава! Слава! Ура-а-а-а!» Мы завопили в ответ, но муравьев это нисколько не испугало.

Никогда больше в Москве с таким не сталкивался.

Представление шло до позднего вечера, и тогда впервые применили источники УФ и флуоресцентные краски на флажках – на свежий глаз впечатление было обалденное – море холодного огня длиной в сто метров.

Последние два дня – это был чисто театральный дурдом – прогон и генералка. Прогон прошел без сучка, а на генералке случилось забавное происшествие. Сначала все шло о-кей, дошла очередь и до выступления команды Вооруженных Сил. Все тикало, как часы, все парашютисты попали в поле, все дрались, маршировали, мы вскакивали в касках, как солдатики. И тут с ясного неба грянул гром и ливанул ливень. Струей. Бойцы и бойчихи[3] на поле попрятались под свои конструкции. Мы на трибунах бечь не могли, команды не было, а крышка над Лужей тогда была махонькая. Но, не пропадать же добру, все в миг нахлобучили каски и напялили плащпалатки, хоть и против сценария, и сидели себе в относительной сухости. Индивидуальных сидений тогда не было – просто скамьи из брусьев, так что под задницу не подтекало, как недавно на Песчанке, когда я просто-таки сидели в миске с водой.

            Самое смешное началось после окончания репетиции. Солдатиков увезли в грузовиках, а штатские отправились на городской транспорт – в метро. Четыре тысячи. Не снимая касок и плащпалаток.

На «Спортивной», которая работала только на вход, все было более или менее ничего, но надо было видеть физиономии пассажиров, когда в вагоны плотной массой поперли бойцы в полевой форме, мы то есть. Наши спортивные порточки и кеды в глаза сразу не бросались, и на лицах тех, кто постарше, был откровенный страх. Кое-кто, видно помнил, как в 54-м к Москве шли одни войска, а их встречали другие. Потом до них стало доходить, что минимум половина этой армии вторжения – женска роду, и они успокаивались. Но когда основная масса двинула на «Парке Культуры» на пересадку, там был настоящий шок – разом с тысячу бойцов вывалилась на платформу. Кто-то закричал, лица встречных белели, наша толпа тут же учуяла настроение и грянула «Ура!» с перекатом. Мирные граждане шарахнулись, и началась настоящая паника… Было очень весело.

На следующий день, на самом открытии Спартакиады, все прошло гладко, если не считать, что трех парашютистов таки утянуло в сторону, и они сели за стадионом. Военную форму у нас отобрали, и мог ведь замахорить – в темноте, когда все закончилось, это было элементарно, но что-то застеснялся. До сих пор плащпалатки жалко…

У всего этого великолепия был, с моей точки зрения, один капитальный дефект. С малолетства я был приучен нашей системой, что в конце каждого празднества должен быть футбол, а тут его не было. Это, как провел с женщиной прелюдию, а потом ее срочно вызвали на работу.

На следующий год, в 68-м, там же в Луже играли с венграми на первенство Европы. Про этот матч километры написаны, но не могу удержаться, поскольку я сам был на этом матче – с отцом, но уже как бы на равных – взрослый стал. Сидели на Юге левей ворот.

Это был чуть ли не единственный случай, когда наши сумели по заказу выиграть с нужным счетом. В Будапеште до того продули 2:0, и надо было делать 3:0. Вышли в очень странном составе – с одним полузащитником (Воронин), пятью беками и четырьмя форвардами. В защите высился форт Шестернева, впереди – Бышовец, по-моему, Стрельцов, Еврюжихин. Этого последнего я всегда считал дуборезом – скоростной, ударный край, но без искры божьей, типичный лось на опушке. Однако ж за тот матч ему – спасибо, потому что он, как и вся команда, показал нечто совершенно необычное, такое, что можно увидеть в жизни только разок-другой. Буквально с первой минуты все игроки рванули во весь опор и не останавливались почти до самого конца. Творились какие-то чудеса – пинают мячик, он по крутой дуге явно уходит далеко в аут, и тут Еврюжихин (или любой другой из того состава) рвет на полной скорости вдогонку. Мяч уходит... Следующий раз – то же самое, но – на самой бровке достает мячик – прорыв, удар. И снова, и снова. Такое иногда бывает, но – минут 10-15, в начале матча, «стартовый штурм» называется, а тут шло время, но ни темп, ни азарт напора не снижались. Когда забили первый гол, на мяч шеренгой выходили трое наших, и кто-нибудь из них забил бы, это дело случая, что Шоймоши успел раньше... А наши продолжали кинжальными забросами рвать защиту, выходя на мяч с такой скоростью, что венгерские беки отставали, даже имея фору на несколько метров. Это ж только числится, что 3:0 сыграли, а я в голове держу 5:0 – еще дважды наши забивали, отрываясь настолько сильно, что «махалы» голы аннулировали. Но три-то забили по всем правилам, и после того до последней пятиминутки давили, не снижая темпа и вкладываемых сил. И только на последних минутах, наверное, от сознания, что совершили невозможное, или от того, что ну никто не может носиться с такой скоростью 90 минут без остановки, сели в защиту, а венгры вдруг вскинулись, успели нанести пару инфарктных ударов, однажды Алик вынес мяч уже из пустых ворот... И тут наша трибуна стала хором орать судье «Zeit!»[4], а он, гад, все не свистел и не свистел, а стрелка на табло уже переползла третью четверть, поползла дальше. И, наконец, свисток – как Лужа взревела!

Знаете, после того матча долго еще казалось на других играх, что футболеры ползают, как вошь по мокрому.

А потом я отправился на практику под Звенигород. Биофаковские практики – это отдельная тема для романа. Полтора месяца полевых занятий под руководством очень хороших преподов (практику по зоологии позвоночных вел наш любимый Борис Дмитрич)[6] и полная свобода с вечера до утра, посвященная, по большей части, истреблению горючих материалов (чтобы лес не загорелся), сопровождавшемуся хоровым ревом песен на слова Окуджавы, Киплинга и нашего биофаковского Сухарева[7].

Жили в палатках, и надпись на одной из них гласила: - Детей бояться – в лес не ходить![8]

Еще одним развлечением стал футбол на обнаруженном нами примерно в километре от станции полноразмерном деревенском футбольном поле с воротами и даже фрагментами сеток на них. Поле, правда, располагалось на другом берегу Москвы-реки, и перед матчем приходилось немного поплавать. На этом «стадионе» мы разыграли чемпионат курса.

 Вообще-то, спорт на биофаке любили, но особых толп великих спортсменов, прошедших нашу alma mater, не наблюдается. С нами в группе досдавал математику олимпийский чемпион по боксу Лагутин, учившийся курсом старше, а диплом по физиологии защитил Славик Миронов – чемпион Европы по классической борьбе. Больно трудно у нас учиться – практикумы не больно-то попрогуливаешь и поотрабатываешь. Титулованные все больше на придурочные факультеты шли – где учиться можно было, не напрягаясь - юрфак, журфак и экофак. Оттого-то, по-моему, у нас такая юстиция, журналистика и экономика.

Биофизики (в их группу брали практически только парней, на биофаке обычно очень дефицитных) образовали одну команду, биохимики с трех кафедр – другую, всякие зоологи-ботаники – третью, а основу команду “Carnivora” составила наша доблестная кафедра вместе с ВНД и эмбриологами[9]. Рома Салимов даже сделал нашивки с изображением когтистой хищной лапы.

Биофизики нас затоптали физподготовкой и сыгранностью.  Мне основательно въехали по колену. Единственное, что как-то приглушило горечь поражения, было то, что немедленно после матча вся команда с кафедральными девочками отвалила в леса – праздновать дни рождения – мой и другого нападающего – Аманчика Мухаммедова, нашего туркменского легионера. Там, посреди ельника-плевроцельника[10] и были приняты меры по радикальной анестезии телесных и душевных травм.

С зоологами, у которых играл лучший форвард курса Витек Стародубцев, мы долго держались на равных. Я забил. Головой. При моем гигантском росте в 170 – казалось бы, удивительно, но дело, видимо, было в том, что я просто не боялся бить по мячу головой. Легкое сотрясение мозга, которое вызывается соударением с мячом, полезно, в первую очередь, потому что доказывает наличие этого самого мозга, а к тому же несколько перетряхивает его содержимое и не дает застаиваться.

Уже под самый конец, при счете 1:1, наш вратарь вдруг пустил пшенку, и мы продули.

В последнем туре нам уже ловить было нечего, а к тому же играть надо было с биохимиками, которые шли на первом месте. Но честь – превыше всего. Мы вскинулись и сделали биохимиков крупно – 3:0. Я опять забил – перекинул через вратаря.

Если бы играли второй круг – мы бы точно всех ободрали…

Ну, а теперь вернемся к тому, как заняли мы свое законное. В тот год туго мне пришлось – начался четвертый курс, а на нем Большой практикум по физиологии – самое тяжелое, что есть на нашей кафедре. Целый день – эксперименты, длившиеся несколько часов, а потом оформление протоколов, которое требовало работы в библиотеке и тоже занимало часов пять.  Наша группа, славившаяся чувством юмора, к ноябрю притомилась, шуточки иссякали примерно к трем часам, и до шести пахали мрачно.

А тем временем на футболе разворачивались события, которых я ждал всю сознательную жизнь. Несмотря на то, что на первенство мира утащили почти всю нашу защиту с вратарем (Шмуц тогда был в сборной третьим), мы весь первый круг держались наверху. А когда вернулись сборники, команда заиграла. В тот год все, что копилось в предшествующее десятилетие, наконец, сложилось в совершенную прекрасную команду. Великолепные киперы – Пшеничников, один из наиболее гармоничных вратарей, которых я видел, с великолепными реакцией и прыжком, уверенный на выходах; Шмуц – совсем молодой, огромный, немножко на Мишу Еремина похожий, и начинающий Володя Астаповский. Стояли они за спиной лучшей в нашей истории и в стране защиты – Истомин, Шестернев, Капличный, которых я уже поминал, и Афонин, которого в тот год взяли из Ростова. Он к нам долго не шел, я его за это недолюбливал, но и уважал. Нашим генералам не очень-то повозражаешь. Однако ж, Багрич уже доигрывал, в тот год сыграл только одну игру, а левый фланг Афонин закрыл на уровне, не хуже прочих наших беков. Так что, в любом случае, спасибо ему. Пока не было сборников, дыры закрывали уже упоминавшийся Плахетко, Самсонов, иногда Валентин Уткин.

Полузащита, которая на моей памяти всегда у нас хромала, вдруг, пополнившись двумя неизвестными игроками – Долговым и Уткиным, вместе с Володями – Поликарповым и Федотовым, заработала, как часы. Уткин из дубля довольно быстро перебрался в основу и играл то правого бека, то хава. Мобильный, выносливый, неброский, но место в команде занимал свое, правда часто подменялся. Долгов, вообще, тогда оказался находкой. Рослый парень с размашистым бегом, он обладал отличным длинным пасом и, вместе с Федотовым повел игру в центре, хотя было ему всего 20, и в классе «А» играл он первый год. Тогда казалось, что это пришел игрок надолго, но почему-то его карьера загасла очень вскоре – уже в следующем году он перестал проходить в состав и исчез. На замену часто выходил и Александр Кузнецов, наш воспитанник. Погоды не портил, он и потом играл долго, достаточно конструктивно, но на первые роли так и не вышел. Потом работал в клубе – и в школе, и в дубле, и с основой.

Федотов был центром команды, вся мысль шла от него. Тогда от него шла и воля, он не только игру вел, но и подчинял себе команду. Он не запомнился какими-то сумасшедшими по силе ударами, но забивал и забивал, пасовал и пасовал, гнал толпу вперед. Это невозможно передать словами, поэтому я сам так не люблю спортивные мемуары – все равно так, как это было на самом деле, не расскажешь, потому-то и стараюсь не вдаваться в конкретные игровые моменты, а передать общее ощущение. Федотов не был «злым боссом», не был «тонким эстетом» – он был сердцем и мозгом одновременно. Он был сильнейшим, и команда это признавала. Вообще, та команда, как-то без жлобского стягивания одеяла на себя, использовала лучшее, что было у каждого. Старики были уверены в себе и не мерились тем, чем меряться недостойно мужика, а молодые просто старались. Поликарпов, который начинал инсайдом, потом стал атакующим хавом. Был, на мой вкус, мягковат, немало мазал, его, хотя он был москвич, наш уже много лет, нигде больше и не играл, в какой-то момент невзлюбили болелы, и он из-за этого лишнее нервничал. Но тот сезон он протащил на себе весь положенный груз, забил решающий пеналь, и я вспоминаю о нем с теплым чувством. Его уже нет, а он ведь был совсем не стар.

Полсезона играл Масляев. Его когда-то взяли из Горького, он несколько лет был у нас одним из лучших, очень техничный, со своеобразным финтом, сначала играл в нападении у нас и в молодежной сборной. К сожалению, именно в тот год стало ясно, что он в этой компании не тянет, как и Абдураимов. Тот тоже доиграл только до середины и вернулся в Ташкент.

Нападение тогда фактически сократилось до двух человек – Бориса Копейкина и Володи Дударенко. О Копейкине многажды читал, что-де туповатый, таранный, пробивной, но богом не отмеченный. А вот не соглашусь. Действительно, когда пришел из СКА (Хабаровск), примерно таким и был. Но это редкий случай на моей памяти, когда игрок не просто притирался к команде, а рос просто на глазах. У него с возрастом появилось то, что я всегда считал врожденными свойствами – видение поля и пас. В последующие годы, особенно, когда сошел Федотов, именно Борис стал разыгрывать и делал это успешно, иногда - тонко. При этом он не утратил свойств нападающего и наколотил немало, по-моему, около 70. В чемпионский сезон он стал одним из лучших бомбардиров, ударчик у него был жесткий, и головой он шел смело. По тогдашним меркам – рослый, он этим пользовался довольно умело и результативно.

Забавно, на моей памяти совершенно изменились представления о росте спортсменов. В футболе хорошо помнили Хомича, у которого было 174, такие люди, как Миша Еремин в те годы смотрелись бы как «Куинбус-Флестрин» среди лилипутов.

Володя Дударенко - очень скоростной, с довольно корявой, но при этом, странным образом, эффективной техникой, был выраженным левым краем. Забивал, но все же больше тащил мяч к штрафной, простреливал или вешал не Копейкина. Часто успевал на добивание за счет скорости и целеустремленности.

Да, в тот год у нас дебютировал Жора Ярцев. Сыграл один матч, тяжело травмировался, услали в Смоленск (тогда тамошняя «Искра» была командой МВО), потом отирался во второй лиге, а уже к концу карьеры, в 29, его подобрал Бесков. Не могу согласиться с теми конями, которые его поливают. Человек честно сражался за нас, можно сказать – кровь пролил, едва карьеру не закончил, а его кони по всякому поводу с навозом мешают. Лишнее это. Он у нас, между прочим, не из-под палки играл, так что заслуживает и доброго слова. И он тоже - немножко чемпион 70-го.

И главное – вернулся Валентин Александрович Николаев, выведший тем временем Хабаровск в первую лигу. При нем опять, в первую очередь, сложилась доброжелательная атмосфера, и игру он построил, не побоявшись по необходимости вводить молодых. И со всем он в тот сезон угадал, и сумел продержать команду в порядке, несмотря на наложившийся для сборников чемпионат мира и на сверхрастянутость сезона из-за золотого матча. Игра опиралась на безоговорочную прочность обороны, живую, техничную и рациональную игру средней линии и целеустремленности нападения. Это я расписывал по линиям, а они активно двигались, менялись местами. Выходы Федотова и Поликарпова на переднюю линию были системой, а к тому же частенько подключался вперед и Истомин, пропахивая бровку от и до.

Календарь шел так, чтобы вымотать из болельщиков максимум нервов. В тот год, вообще, все было построено по законам классической театральной интриги, с развязкой в последнюю секунду последнего акта. Ощущение какой-то срежиссированности усиливалось, когда мы и «Динамо» синхронно давали одинаковые результаты - оба с интервалом в несколько дней посреди победных серий продули «Шахтеру». С последних туров шли строго нога в ногу. Мы, помнится, часто играли на день позже динамиков, но двигались совершенно ноздря в ноздрю, и за несколько туров до конца у меня возникла твердая уверенность, что так все и кончится. Так и кончилось. В Москве играть было уже невозможно, и вся компания уехала в Ташкент.

Спустя без малого 20 лет после нашего последнего настоящего успеха, мы снова должны были все решить именно в матче с нашим историческим противником времен «команды лейтенантов» и «великого противостояния». С теми, за кем стояла сила, повинная в нашем уничтожении, в утрате преемственности наших побед.

У них только что закончилась эра Яшина, но состав, в том числе и вратарь, были вполне боеспособными. Уходя, Лев Иванович отдал свое место Пильгую, пришедшему в «Динамо» из Днепропетровска. Всякие эти символические жесты с передачей своего места в составе, номера и перчаток преемнику – чреваты. Сколько ни старался, не могу вспомнить, чтобы наследник потом оказался хотя бы приблизительно равен ушедшему великому. На молодого только наваливалась дополнительная ответственность и пригибала к земле.

Пильгуй до высот Льва Ивановича тоже никогда не поднялся, хотя стал одним из лучших в своем поколении, но, например, нашему Юре Пшеничникову уступал.

В защите у динамиков играли тогда авторитетные, периодически попадавшие в сборные Аничкин и Зыков, а в полузащите доигрывал Валерий Маслов – действительно уникальная личность, поразительно выносливый игрок, который всю зиму бегал в русский хоккей, а летом – в футбол, причем и там, и там добирался до сборной. Игру в нападении у врагов в большой степени определял  Еврюжихин, родом из питерского «Динамо» - очень скоростной ударный игрок, типичный левый крайний, хотя и не бог весть какой техничный. В целом, что говорить, динамики выглядели в тот год прочной сбалансированной командой, и то, что они шли вровень с нами, было закономерно.

Первый матч, уже в ноябре, шел при заметном нашем преимуществе, раза три должны были забивать, но не вышло. Один раз Дударенко бил с нескольких метров и уткнул мячик во вратаря. А у меня осталось тягостное ощущение, что вот – не использовали шансы, и нам теперь это икнется.

Вообще-то, про этот матч – писано-переписано, да это уже и многие из нынешних болельщиков помнят хорошо и сами. Потому не стану даже пытаться восстановить какие-то детали, а только контур и свои ощущения.

Первый гол в самом начале все же забил Дударенко, и казалось, что это мы все-таки вырвали у судьбы свое законное, то, что она зажилила у нас вчера. И потом минут 10-15 спокойно контролировали игру, и у меня было чувство, что вот так, по стандартному сценарию – быстрый гол и долгая безрезультатная квитка - все и закончится. А потом – провал. Динамики забили гол и просто полетели, а наши вдруг рухнули. Наша стальная защита за считанные минуты провалилась трижды подряд, и ни в одном голе Юру Пшеничникова винить было нельзя. 3:1 и теперь динамики спокойно и уверенно идут к своему триумфу. Николаев бросил в бой третьего нападающего, но это никак не сказалось. Не нападающие в тот раз решили дело.

Здесь началось то, за что я век буду благодарен Юре Истомину и Володе Федотову, кто бы и что бы про них ни говорил. Сначала стало заметно, что Юра просто взбесился – он стал реагировать на все безнадежно уходящие от него мячи. Догнал разок и другой. Потом стал сам тащить мяч на скорости по своему краю к штрафной, потому что в центре ничего не получалось – было видно, что Долгов сильно нервничает и играет на ватных ногах. Его заменили еще в первом тайме. Потом включился Федотов. Тоже стал тащить мяч, удерживать, пытался распасовывать, но у Копейкина и Дударенко не шло. А главное, наверное, эти двое немного приглушили прущую из динамиков уверенность в своем всемогуществе на поле. Это, однако, размышления постфактум, а тогда было видно – эти Федотов и Истомин рвут жилы и тащат за собой команду, но ничего не получается. До конца оставалось 20 минут, и в душу пролез, признаюсь, такой холодок – все, опять облом. Все измотаны, такой сезон за спиной, вчера надо было, не смогут. И, правду сказать, тупое отчаяние.

И тут, за 19 минут до конца основного времени, вдруг в очередной, тысяча первой атаке Володя Федотов обыгрался с партнерами, освободился и щелкнул по воротам. Без шансов у Пильгуя. Запомнилась парадоксальная очень отчетливая мысль: «Ну, вот, я уже смирился, мы уже очевидно проиграли. Можно было не волноваться, тихо догнивать, а тут – получается, мы в одном голе от них. Это опять трястись эти 19 минут, и проиграем же все равно, но я просто умру от обиды, что недотянули-то совсем чуть-чуть».

При этом другая половина мозга весь этот час с лишним просто ходуном ходила от отчаянной надежды – вот сейчас, вот в этой атаке, нет – в следующей, сократим, а там…

Когда Володя забил я заорал так, что мама прибежала из кухни – она там готовила обед к окончанию матча, прекрасно зная, что, пока все не кончится, мужики жрать все равно ничего не будут. У нее был порыв меня повоспитывать, что, понятно, футбол, но так дома вести себя нельзя, нельзя пугать бабушку… Но папа это дело пресек. Он, по-родственному в тот раз за наших болел.

А потом Володю Федотова снесли в штрафной[11]. Показательно. У динамиков, надо сказать, в защите и тогда коновалы играли отпетые. Все было на глазах почтеннейшей публики, так что динамики повякали на судью только из приличия. А Колька Антоневич побежал Пильгую стучать, куда Поликарпов пенали бьет. Все видели! Во, нехороший человек, наш ведь воспитанник, играл несколько сезонов в основе, но именно в тот год отвалил к мусорам. Пильгуй послушался, а Поликарпов грохнул в другую сторону. Не побоялся же! Уже по разбегу было видно, что забьет. Ударил уверенно, под штангу, туда, и зная, не дотягиваются.

Вот тут я заорал во всю жеребиную мощь. В сопровождении рева папы. Явилась мама с воспитательной речью, что было говорено вести себя прилично, что сейчас она выключит телевизор и т.д. Однако, увидев перед собой две абсолютно невменяемые физиономии магов, которые мешающих им смотреть футбол нечувствительно превращают во всяких тихих животных и прочие предметы пейзажа, ушла.

Опять совершенно отчетливо в одной половине сознания возникла не мысль, но уверенность – мы их раздавим, а в другой отчаянный ужас – случись что у нас в защите – второй раз нам так не подняться. А времени оставалось, вообще с фигову душу. Ужасно я боялся не дополнительного времени, а пеналей. Во-первых, мы в игре уже били, а это – плохая примета: кто в игре пеналь забивает, тот в послематчевых – горит. Во-вторых, ну не перенес бы я после всего проигрыша по пеналям. Это уж было бы сверхнесправедливостью. Вот так, между прочим, у людей психика и ломается – когда вместо катарсиса получаешь хрен в серебряной оправе.

И в этот момент Володя опять потащил вдоль штрафной и, уже падая, как-то не очень и ловко катанул мячик к динамовским воротам. И только мяч отделился от ноги, хотите верьте, хотите – нет, у меня возникло четкое ощущение, что это – гол. Мячик, не слишком спеша, то ли летел, то ли катился, то ли ударялся о кочки, то ли нет, над ладонью упавшего почти без прыжка Пильгуя, то ли переполз, то ли перевалился. Нельзя даже сказать – перепрыгнул, потому что в его движении не было никакой резкости, экспрессии, а какая-то ленивость и фатальная неизбежность. И заехал в дальний угол. Не знаю, это я только был загипнотизирован его неотвратимым движением, а динамики на мячик мчались во весь опор, и я просто этого не заметил, то ли и они застыли перед каменной поступью рока. Скорее, второе - классическая немая сцена, с той только разницей, что эта пьеса писалась на ходу, и увидеть ее можно было в оригинале один раз в жизни – вот тогда, в тот счастливый день. Даже это слово – «счастливый», стандартное и гладкое, не передает того, что из меня вырвалось ревом на всю квартиру и, наверное, весь дом.

Мама только выскочила в комнату – проверить, не рехнулся ли ее старшенький, но уже ничего и не пыталась произнести. Она решила приберечь воспитательный процесс на лучшие времена, когда у меня пройдет совершенно очевидная анестезия. Вообще, все, не связанное непосредственно с игрой, в тот момент, судя по тому, что я что-то об этом помню, как-то фиксировались головным (или спинным) мозгом, но как совершенно посторонний и несущественный ряд событий.

До конца оставалось минуты четыре, и опять в душе боролись ужас перед тем, что одна атака динамиков – и все рухнет, и отчаянная уверенность, что все – не может нам так не повезти, что есть справедливость, что мы заслужили это. Мы, болельщики, – своими верой и терпением, а футболисты – своим героизмом и мастерством.

И мы победили. Мы вернули свое законное место, отобранное у нас тиранами много лет назад. Алик Шестернев, Володя Федотов и все-все-все получили то, что выслужили долгими годами блестящей игры и верности нашим цветам. И это было справедливо.

Господи, как я вопил…

А на следующее утро проснулся с ломотой во всех мышцах – как после тяжелых погрузочно-разгрузочных. Шутка ли, два часа – сжавшись в напряжении в комок просидеть. Голоса не было – это само собой понятно.

Не могу себе отказать в удовольствии вставить протокол этого матча – пока (надеюсь) самого эпического на моей памяти.

---