КОНЬ-УЧЕНЫЙ

И днем, и ночью конь ученый

Все ходит поц епикругом

Безвременье

После эйфории 70-го, которая, к тому же вылилась в превращение ВалентинСаныча в тренера сборной, а ЦСКА – в базовый клуб (ох, не к добру это было), все как-то очень быстро кончилось. По следующему сезону было ясно – многие накушались, у многих просто подошел предельный возраст, а, к тому же, сидение на двух стульях разом никогда заметных результатов не приносит – кроме геморроя, разумеется. И игроки, и тренер разрывались на части, календарь был составлен «с учетом интересов сборной» – мы все время намного опережали всех по числу игр и, внешне, держались наверху, а потом этот допинг кончился – и рухнули.

Сборная под руководством Николаева особых успехов тоже не добилась, а наше представительство в ней прогрессивно сокращалось.

*          *          *

Сам я тем временем оказался в довольно-таки критической ситуации – надо было клепать диплом, а задачка стояла весьма нетривиальная – по-быстрому найти стимуляторный рефлекс лимфатических сердец лягушки. Тормозные там получались легко и просто – это была задача малого практикума по физиологии, а вот стимуляторные никто вызывать не научился. Как  выяснилось из разговора с руководительницей – за последние 90 лет...

А я вот, значит, должен. Единственное, что облегчало ситуацию, это то, что как-то эти стимуляторные рефлексы иногда все ж таки возникали сами собой, но как их получать по собственному умыслу, а не в зависимости от положения звезд, было совершенно непонятно.

Чтобы зафиксировать сокращения лимфатических сердец, надо было сначала сделать легкий серфин – прищепку. Гнуть их надо было из тонкой сталистой проволоки, он должен был быть, насколько возможно, маленьким и легким, поскольку сами лимфатические сердца – слабенькие и большую нагрузку просто не потянули бы. Серфин через тонкую ниточку соединялся  с легким писчиком из части тростинки с острым кусочком фотопленки на конце, который и царапал по барабану кимографа. Кимограф – это отдельная песня. Барабан, соединенный с часовым механизмом, обматывали гладкой бумагой и коптили. Это тоже было особое умение – ровно и плотно закоптить бумагу, а после опыта – зафиксировать ее в растворе канифоли на спирту, ничего при этом не смазав. Когда кимограф завершал круг, надо было опустить писчик пониже, чтобы трассы, спаси создатель, не пересеклись и не загубили уже сделанное.

Ставил опыт за опытом и получал именно то, что на этом объекте наблюдалось последние 90 лет – тормозные рефлексы, а изредка – почему-то стимуляторные. Такая баланда тянулась почти до Нового Года, а там – последняя сессия, и останется всего три месяца, потому что защищаться надо было в мае.

            Пахал я допоздна, уходил с факультета среди последних, настроение было странное – полная неизвестность и уже легкое подрагивание перед перспективой оказаться на дипломе с пустыми руками - с чего это я вдруг соображу то, чего никто до меня 90 лет не сообразил. А параллельно – совершенная эйфория и легкое обалдение от бурно развивающегося романа с моей будущей женой.

В один из поздних вечеров, когда я, полностью отупев от работы, заканчивал очередной опыт и уже прикидывал, что пора отваливать, вдруг у меня попер ярко выраженный стимуляторный эффект. Так же тупо, как делал последний опыт, стал я оглядывать экспериментальное поле, медленно ворочая офигевшими мозгами. Черт подери, я же забыл после последнего раздражения желудка включить проток физиологического раствора в препарат! И что могло приключиться оттого, что я забыл его включить?

Ну-ка, ну-ка, препарат у меня бульбарный[1] – перерезку по традиции делали выше продолговатого мозга. Так, и что из этого?  Наверное, оттого, что надолго прекратился проток, мозгу стало плохо, а чему стало хуже всего? Наверное, продолговатому мозгу – он и так поврежден перерезкой, да и вообще высшие структуры всегда страдают быстрее и основательнее, чем более простые. А, дай-ка я перерезочку мозга сделаю пониже – отхватим продолговатый мозг, может, в нем и сидит система тормозных рефлексов, тогда стимуляторные и вылезут.

Подумано – сделано. Хотя было уже начало двенадцатого, все же еще одну лягушечку я взял и перерезал спинной мозг на границе с продолговатым – и с первого же электрического раздражения желудка получил чистенький ясный стимуляторный ответ. Уползал с факультета домой в полубессознательном состоянии после двенадцати ночи под скрежет комендантши факультета Гипопы, прозванной так по естеству ее, но с ощущением, что я додумался!

На следующий день шел на биофак, подрагивая от возбуждения – не привиделось ли мне все это от одурения, и получится ли этот фокус еще раз. Сразу сделал спинальный препарат[2] – и побежал к шефессе хвастаться. Получилось!

Мораль сей басни проста – в науке, как в спорте или любой другой экспериментальной деятельности, из ошибок можно извлекать пользу. Важно понять, в чем она, собственно, состоит, на что влияет и как сделать правильно. Ошибка может объяснить, и почему, когда делаешь все «правильно», ничего не получается.

*          *          *

В 71-м приключилась история, которая добавила свои пять копеек моей исторической ненависти к Киеву. У нее и так хватало оснований - туда меня к деду и бабке отправляли на лето до 9 лет, там мой вид «московского шкилета» всех приводил в ужас, и родня принималась меня кормить, что я в детстве и до 13 лет просто ненавидел. Одного этого достаточно. А как-то раз один из дядьев, которые в то время водились в Киеве во множестве, взял меня на тамошний «Динамо» на матч с ЦДСА. Это одно из самых тошных воспоминаний в моей жизни – полный стадион, и все, как один – враги. В разговорах вокруг были слышны отчетливые нотки страха перед нами, отголоски прежних времен, боялись, что всыпем им. Даже когда Киев забил нам первый гол, прошел гомон: «Ну, сейчас начнется квитка!» А наши давили, но никак забить не могли. А потом мы еще и второй пропустили. Трудно вспомнить большую обиду: все – против меня, а я – проиграл.

У нас, коней, к Киеву особый счет издревле. Это они за один матч, за какие-то 10 минут изувечили и Боброва, и Григория Федотова, которые до конца так от этих страшных травм и не оправились. Махиня с Лерманом постарались... Не прощу. Киев – они же к тому ж и мусора, а этих я на дух с детства не переносил.

Вот эти смертельные, у которых после московских Вячеслава Соловьева (нашего!) и торпедовского Маслова к власти пришел будущий «великий и ужасный» Валера Лобановский, и подстроили нам еще одну крупную гадость. Валентин Саныч, будучи тренером сборной, надыбал в казанском «Рубине» хава редкой красы, мобильного, головастого, техничного – Виктора Колотова. Взял его в сборную в зарубежное турне и, вроде зазвал его к нам. А киевляне уперли его уже из Москвы – как наши клювом прощелкали – ума не приложу. А потом Лобан, считаю, засушил Витю, как многих засушивал.

*          *          *

Киев заполонил все и диктовал моду. Базируясь на исключительной для советских клубов экономической опоре, налаженном тренировочном процессе и машинизированной игре, Киев Лобановского к тому же выработал и турнирную стратегию – так называемую «выездную модель». В гостевых матчах Киев предельно насыщал оборону и всем своим видом показывал, что ничья их вполне устраивает. В большинстве случаев он ее и добивался. На своем поле, конечно, давили под рев трибун да при весьма благожелательном судействе.  При тогдашней системе зачета (2 очка за победу) этого было вполне достаточно для 75% очков в турнире, гарантирующих чемпионство.

Конечно, при таком количестве игроков, которое насобирал Лобановский, их игра не могла ограничиваться «бетоном» в обороне – возможности таких игроков, как Бессонов и Колотов, были намного шире.

Созданная Лобаном система себя оправдывала, побеждали они год за годом, только смотреть на это было тошно. Работала совершенно бездушная машина, наверное, и в этом можно найти какую-то эстетику, но мне это было не под силу.

*          *          *

Медики считают биологов макаками, потому что те не учили топографической анатомии; а биологи считают медиков павианами, потому что они не знают физиологии, а, главное, намного опасней!

Безвременье наступило и в моей жизни. После успешной защиты диплома я было намылился в аспирантуру одного медицинского НИИ, но в утро, когда я собирался идти на экзамен по специальности, меня разбудил очень ранний телефонный звонок – звонила моя тетка, которая с этим институтом сотрудничала. Смысл ее сообщения сводился к тому, что это аспирантское место связано с визированием (для выездов в загранплавание), и кто-то, кому этого знать не следовало, про то прознал раньше времени. Поэтому сегодня на экзамене меня будут валить, а поскольку тете с этими людьми еще работать, меня просят на экзамене не хулиганить и не материться, а тихо получить свой банан и отваливать на все четыре.

В соответствующем настроении явился я на экзамен, где меня ждала балдеющая от жары[3] и предстоящей бессмысленной деятельности комиссия. До поры я себя вел добронравно, потому что к тете относился очень хорошо, но потом все же немного показал зубы.

Какой-то тип, рецензировавший мой реферат, с офигенным апломбом заявил буквально: «Зачем вы пользуетесь неконвенционным термином «спайк» вместо общепринятого слова «синапс»?» Я тут же сообразил, что ни физиологии, ни слова «спайк», ни английского вообще он не знает, и просто перепутал по созвучию «спайк»  со «спайкой» и ляпнул этот бред. Мне невыносимо захотелось его маленько поставить на место, и я сказал, что спайк – это высокочастотный и высокоамплитудный нервный импульс, а синапс – специализированная структура межклеточных взаимодействий, и путать их – все равно, что гальюн назвать камбузом. Поскольку дело было в институте, связанном  с флотом – я его обидел.

Научная руководительница моего диплома выручила, и я окопался на родной кафедре на полставки старшего лаборанта с зарплатой в целых 48 рублей. Дальнейшие полтора года были посвящены поискам работы – это было непросто при моей дефектной по тем временам анкете.

Довольно быстро вырисовался стереотип – кто-то из знакомых находит место, я мчусь туда, со мной беседуют, говорят, что я устраиваю, они все оформят... и исчезают. Сначала  по наивности названивал, спрашивал, как дела. Говорили позвонить попозже, лишь в некоторых случаях откровенно отвечали, что директор (или отдел кадров) не пропускают. Число обломов множилось стремительно, и я решил не длить страдания тех, кому потом придется мне что-то нескладное врать, а самому - слушать эту ахинею, потому, являясь в очередную лабораторию, стал прямо с порога говорить: «Здравствуйте, я – еврей, у меня есть родственники за границей. Продолжим или мне идти?»

Не помогло, ответы были все те же – все путём, вы подходите, мы вас возьмем, позвоните в четверг, далее – по тексту. Было, когда за меня пробовали побороться всерьез – пробились к директору, отвели в кадры, а там сидела уже известная мне завкадрами Глафира Петровна, которой я тоже был уже известен.

Вот она мне и сказала: «А почему вы так стремитесь поступить в научно-исследовательский институт? Почему бы вам не пойти поработать в школу?»

Это был один из немногих случаев, когда я потерял выдержку, окрысился по-настоящему и рявкнул: «А вы, собственно, кто такая, чтобы мне это советовать? У вас какое образование? Вы что-нибудь понимаете в физиологии и можете оценивать мои знания? Или у вас другие подходы?»

Эта гэбэшная сука смешалась и даже хамством не ответила, что-то замямлила, но мне там после этого появляться было уже абсолютно бессмысленно. Ну, скажите, откуда у меня могут быть хоть какие-то добрые чувства к «Динамо»?

Моя одиссея продолжилась целой вереницей отделов кадров – от Института педиатрии до Лаборатории пантового оленеводства, и от Центра Онкологического и до Центра Кардиологического. Настроение и состояние менялось  синусоидально – от неизвестно откуда идущей уверенности, что все будет хорошо, до полного отчаяния и обратно.

В тяжелую годину меня поддерживал спорт! По вечерам после работы мы играли в презабавную игру. Продавались тогда такие детские хоккейные наборы – две пластмассовые клюшки и легкая пластиковая шайба. Черенки клюшек мы сразу отрывали и вставляли деревянные ручки. Играли на пятачке примерно 5 на 6 в подвале биофака, причем угол пятачка занимал блок холодной комнаты (туда, прерывая наше развлечение, часто лазил Игорь Гривенников[4], усиленно клепавший диплом), воротами служили расположенные друг напротив друга двери. На этом поле умудрялись размещаться две команды по два, а то и по три игрока - веселенькая компания из парочки кандидатов наук и нескольких моих однокашников[5]. Игра строилась на быстром перепасе в стиле армейской первой тройки и изобиловала силовыми приемами. Как-то, жестко принятый на бедро, я боднул стоявшую у двери жестяную пепельницу на ножке. Чашка пепельницы смялась едва ли не вдвое - потом долго студентам показывали, как физиолог должен головой работать. Игра головой – это, вообще, мой конек.

А потом вдруг позвонил доктор Бузников[6] из академического института, куда меня уже раз не взяли. Сказал, что он на общественных началах будет руководить группой в Купавинском институте биологических испытаний[7]. Не хочу ли я? Ха, конечно, хочу! Про Купавну я уже слышал – туда брали! Брали самых безнадежных – евреев, русских без московской прописки, немцев, с родственниками хрен знает где, даже с судимостями. Резервация такая, чтобы не отсвечивали всякие лишние люди и кипиш не создавали в нашем тихом болотце.

Странным образом, это место оказалось лучшим, наиболее подходящим мне по интересам и способностям из всех более чем 20 обойденных мной московских институтов. Потом, через 10 лет, перед самым разгромом Купавны[8], шеф смог перетащить меня к себе в институт, чем спас от новой угрозы безработицы. Но тогда я уже имел за плечами 12 экспедиций, полтора десятка публикаций, защитил кандидатскую и заслужил-таки у Советской власти право заниматься фундаментальной наукой.

В 2000-м на банкете после защиты докторской я вспомнил добром всех, кто не дал мне сгинуть в науке. И Глафиру вместе с ее Советской властью тоже вспомнил – ну, что, заразы, чья взяла?

*          *          *

В ЦСКА начался период воровства, превративший команду в «клуб знаменитых капитанов», как тогда хохмили – Ольшанский (капитан мяса), Никонов (капитан кастрюли, как тогда именовали торпедонов), потом Игорь Пономарев (из Баку) и еще куча народа, которым ЦСКА был - до фонаря, и они, как могли, ловчили от призыва и от игры у нас. Появилось поветрие – таскать из Спартака игроков, потянулись вереницей Букиевский и Самохин, Хидиятуллин, и Глушаков, и еще кто-то. В мясе они смотрелись неплохо, а у нас, даже вроде бы стараясь, были собственной бледной тенью, за исключением, может быть Ольшанского. Этот долго упирался – не хотел у нас играть, прокатился до СКА (Хабаровск) и обратно, а потом как-то стерпелось-слюбилось, стал надолго основным центрбеком и капитаном. А все же до своего спартаковского уровня не дотягивал.

Безликая у нас была игра, вспоминать не хочется. Правда, были в этом темном царстве и лучики света: еще в 70-м заиграл Жигунов – наш воспитанник. Потом появился Юрий Чесноков, игрок не наш, паровозный, но ставший нашим лидером. Фамилия уж очень армейская – еще один из дореволюционных Чесноковых участвовал в организации ОППВ, а потом капитаном нашей волейбольной команды был другой Юрий Чесноков, величайший советский волейболист. Играл футбольный Юра у нас долго, скоростной, техничный, небольшого роста, типичный крайний. Во многих сезонах на его плечах команда и выползала. Даже при том нестроении, которое творилось в команде, он проявлял страстность в игре, заводил, тащил за собой. Его несколько раз брали в сборную, но там сказывалось то обстоятельство, что большинство команды составляли киевляне, которые с чужаком не слишком склонны были взаимодействовать. Та же история приключилась позже на Олимпиаде в Монреале с нашим Леонидом Назаренко, да и сейчас, сплошь и рядом видно, как играют в сборной друг с другом одноклубники, не замечая «чужаков». Думаю, что отчасти с этим были связаны и проблемы в сборной у Сережи Семака. Одноклубник диспетчера команды – всегда в привилегированном положении. 

У нас и потом появлялись игроки нерядовые, которые тащили на себе команду и до поры до времени спасали от худшего, но ансамбля, подобного победному в 70-м, не было даже и близко.

В самую беспросветную годину, когда продували всем подряд, выбрался я на матч Кубка с киевским СКА – надеялся отдохнуть душой, думал – хоть этих приложим. Играли на «Динамо», народу после наших последних успехов приползло немного. В составе киевлян в воротах оказался наш Леня Шмуц, списанный за год или два до того после трагического его гола в свои ворота в игре с Ереваном. До этого матча мы «Арарат» драли просто при любой погоде, в каком бы состоянии ни была команда, а тут, при обычном нашем преимуществе Леня вбрасывал мяч рукой из вратарской, занес ее за спину, а мячик свалился с ладони и –  в ворота… От этого удара Леня так и не оправился.

Началась игра, и нехорошее ощущение появилось – что-то больно весело бегали киевляне, что-то больно кисло выглядели наши. Тоже, наверное, решили, что этих-то из первый лиги одной левой положат. А те ребята под руководством толковых хавов Пряжникова и Калешина шустро прорывались по  краям, а особенно по центру – там у них бегали два скоростных форварда – Довбий и Пинчук. Вот эта парочка и соорудила нам гол после быстрого прорыва. Кое-как, путаясь в соплях, наши счет сквитали, и только я подумал, что теперь-то мы этих выскочек на место поставим, как они почти в точности повторили свою первую голевую атаку и с тем же результатом.

Я-то надеялся, наши подсуетятся, утянут из подведомственного садика лучшие фрукты – Пряжникова особенно. А наши оттяпали у них пару защитников, которые потом не заиграли. Как-то к нам игроки с головой с трудом попадали, может, считалось, что она солдату – лишняя обуза?

Тоска! Сил не было смотреть на этот футбол!

Отдохновение конской души

А раз так – надо смотреть что-нибудь другое. Слава богу, в отличие от болельщиков других клубов у нас проблем с этим не было. Хоккей тех лет – бальзам для души армейского болельщика. После относительно неудачного (или абсолютно неудачного) летнего сезона мы, потирая руки, ожидали холодов, которые должны были принести нам обязательное, гарантированное удовольствие - победу в хоккее. И такое положение существовало до самого начала 90-х, омраченное лишь считанными проколами.

Когда я был маленьким, баскетбол и волейбол считались, да и были на самом деле, летними видами спорта, а потом и они переехали под крышу и тоже стали зимними. Мы были, по большому счету недосягаемы и в этих видах, так что зима радость приносила обязательно. В хоккее я еще успел застать игры на открытых площадках, велосипедные шлемы на головах, потом – первые игры во Дворце Спорта в Луже, потом – в ЦСКА на Ленинградке. И всегда результат был примерно один и тот же – мы побеждали.

Смотреть хоккей я начинал еще на «Динамо» у Восточной трибуны. Но было это довольно редко - и холодно, отец меня боялся брать, да и мало он зимой бывал дома. Однажды, правда, еще пошли мы всей семьей на первенство Европы по конькам – блистал Олег Гончаренко. Буквально блистал – меня все время слепили какие-то вспышки, когда конькобежцы проходили повороты. Потом папа объяснил, что это солнце отражается в ножах коньков. Провели мы на трибунах несколько часов и нисколько не замерзли. А главное – наш выиграл!

Когда я начинал болеть, клубное соперничество в хоккее воспринималось остро – рядом с нами было «Динамо», которое тогда еще не успело забыть своего чемпионства, московские «Крылышки», которые раз обошли нас, располагая в какой-то момент не меньшим  числом игроков сборной – Запрягаевым, Кучевским, Гурышевым, Бычковым, Хлыстовым. «Спартак» на заре моего хоккейного боления то не существовал, то ничего собой не представлял. Скорее «Локомотив» считался серьезной командой со своей троечкой Снетков – Якушев – Цыплаков.

Ну, мы, конечно, были красавцы. У нас играл лучший долгие годы вратарь – Николай Пучков, первая классическая пара защитников Сологубов – Трегубов (я сначала думал, что они какие-то многоюродные братья, раз так фамилии похожи), доигрывали последние годы Бабич, Шувалов и Бобров.

Конечно, игра тогда была другая - совсем иной темп, техника. Никогда не забуду, как Сологубов треть площадки проехал кормой вперед и таки поймал на нее прорывающегося противника, который от этого довольно высоко взлетел над площадкой.

Еще играли в две, а потом в три тройки нападения и 4, максимум 5 защитников. Только в сборную с самого начала набирали три полных тройки, и первая из них всегда была наша. Почти сразу после ухода тройки Боброва, которую я застал уже на излете, ее место заняли наши Локтев, Александров и Черепанов, а в 60-м вместо последнего надолго в центр встал совсем молодой Александр Альметов. Очень скоро тройку стали называть «академиками» - за каллиграфический стиль. Любимым игроком в той тройке для меня был Константин Локтев, формально игравший правого края, но бывший ее мозгом, вдохновителем и организатором. При этом, не отличаясь большим ростом, был очень мощным физически, способным самостоятельно пройти на скорости или  в борьбе любого защитника, но, главное, отдать острейший пас партнерам. Локтев был уникумом и в том отношении, что с возрастом только повышал уровень, что, очевидно, было связано с ростом его игрового опыта и разума. Он потряс меня и своим уходом – в расцвете, в сиянии славы чемпиона мира и лучшего игрока чемпионата мира в 67-м, на своем высшем уровне. Немного я таких уходов могу вспомнить.

Александров и Альметов были мягче, но тоже владели незаурядной техникой, но главное в их тройке – это абсолютная слаженность, взаимопонимание до автоматизма. Это была первая тройка высшего уровня, сработанная Тарасовым, ставшая образцом для последующих поколений и фирменным стилем  Анатолия Владимировича.

Одновременно с «академиками» доигрывали сборники Пантюхов и Копылов, защитники Баулин и Сидоренков. Потом на роль второй тройки выдвинулись Леонид Волков, Валентин Сенюшкин и Игорь Деконский. Очень интересная и результативная тройка, но в сборную надолго попал только Волков. А еще не ушли «академики», как из молодежки пришли Викулов и Полупанов, которые с Фирсовым в первый же год пробились в сборную, и это был чуть не первый случай, когда в сборной из трех троек две были наши.

Тройка Полупанова в оригинальном виде просуществовала недолго[9] и стилем от академиков явно отличалась. Отчасти это определялось самодовлеющей фигурой Анатолия Фирсова, исключительно сильного индивидуально, обладавшего мощнейшим щелчком и своеобразными финтами. Он был существенно старше партнеров и поначалу явно их давил авторитетом. Расцвет же тройки, с моей точки зрения, наступил, когда повзрослел Викулов. Из гадкого утенка в молодежке, грубоватого и уступавшего партнерам третьего номера, вылупился игрок с тончайшей и филиграннейшей техникой. Мне иногда казалось, что ему не так и интересно самому забить, как отдать какой-нибудь грандиозный, решающий пас, когда партнеру нужно только клюшку подставить. Он и раздавал их сотнями. Не могу не отдать должное Тарасову, который все это прозрел и дал нашему хоккею этого великого мастера.

С уходом Полупанова в тройке образовалась дыра, которую заполнить пытались по-разному, в том числе совершенно варварским способом – вырвав из его родной тройки Харламова. Не мог я с этим смириться, ходил с горчайшей обидой на Тарасова, пока силой вещей положение не вернулось к желанной норме.

Поразительно, Тарасов, всегда помешанный на будущем, пожертвовал им в данном случае ради прошлого – ради продления молодости Фирсова. И ведь чем пожертвовал – лучшим своим детищем!

Пришедшие в один год Михайлов из «паровоза» и Петров из «Крылышек» поначалу не впечатляли. Подключенный к ним «последний из могикан» Веня Александров явно страдал, не получая привычных пасов Локтева,  а ребята тушевались рядом с великим. Веня все-таки в своей старой тройке был на несколько особом положении – по тем временам один из сильнейших бомбардиров, привык, чтобы его обслуживали. Не лучший вариант, чтобы  делать из человека наставника молодых. Михайлов просто выглядел коряво, и было непонятно, какими судьбами его к нам занесло, а Петров был заметен, скорее, хорошими физическими данными.

А потом вместо окончательно ушедшего Александрова к Михайлову и Петрову подключили возвращенного из Чебаркуля Валеру Харламова, который был младше их обоих. Буквально с первых игр почувствовалось – это то! Нечасто возникало у меня такое ощущение, но уже той же осенью на призе «Известий», когда их взяли в команду СССР-2, я болел именно за них и отчаянно хотел, чтобы они пробились. Они и пробились – уже в конце первого своего сезона, проведенного вместе, оказались в сборной – раз и навсегда. И сразу стали лучшими, а потом пошел процесс совершенствования игры, приобретший совершенно удивительные масштабы.

Михайлов, у которого я поначалу ничего, кроме настырности, не примечал, невероятно развил это качество. В сочетании с возросшей физической мощью, овладением искусством ведения на большой скорости и невероятной злостью к игре, она превратила его в perpetuum mobile, и пока он был в состоянии поддерживать такой физический и моральный уровень, игра тройки поднималась на недосягаемую высоту.

Петров, показавшийся сначала просто никаким, в очень скором времени оказался филигранным техником, агрессивнейшим забивалой, который мог использовать и свою физическую мощь, и абсолютно неординарные финты, и свой вредный характер. Иногда он просто фокусы показывал, особенно в численном меньшинстве: получив шайбу, он прихватывал клюшку покороче и начинал водиться, то уходя сразу от нескольких врагов финтами, то таща парочку защитников на плечах. Как-то раз он таким манером произдевался над соперниками все две минуты штрафа, а, когда наш удаленный выскочил со скамейки, выдал ему пас, тот выскочил один на один с вратарем – и гол!

Писать о Харламове, пытаясь анализировать  его творчество, невозможно – пришлось бы описывать каждый его шедевр в отдельности. Его выдумка, импровизация была настолько разнообразна и необъяснима, что легальными способами остановить его было невозможно. Он говорил, что и сам не знает, что сделает в следующее мгновение. При этом Харламов был частью великолепно отлаженной машины, в которой была то ли оттренированность до автоматизма, то ли взаимопонимание на уровне телепатии. У них явно была масса наигранных комбинаций, но как-то они всякий раз выглядели по-новому, и привыкнуть, выработать контригру ни у кого не получалось. Возможно, дело в том, что во множестве случаев вход в комбинацию начинался с абсолютно нестандартных действий Харламова. Потом, правда, я стал примечать, что и Петров нечто такое вытворяет, и, совсем поразительно, Михайлов тоже!

Этому есть одно примитивное объяснение – в тройке были собраны творческие, при этом совершенно разноплановые личности, которые образовали общую атмосферу, влияющую на каждого из них. Это невозможно анализировать, этим можно было восхищаться, а теперь радоваться, что привелось такое видеть да еще в родном клубе.

Именно поэтому то, что Тарасов вырвал Харламова из родной тройки и подключил к Фирсову и Викулову, вызвало ощущение несправедливого насилия. И сколько бы сам Анатолий Владимирович потом ни аргументировал правильность и полезность этого шага, я с ним никогда не соглашусь. Глубоко убежден, что и все игроки тройки с этим не соглашались раньше, а живущие – не согласны и теперь.

В тройке с Фирсовым и Викуловым Харламов, конечно же, в силу своей гениальности оставался самим собой, играл добросовестно и красиво, но – не было единства, абсолютного всепонимания и предвидения на три хода вперед. Полета не было! И это – цена за попытку Тарасова пойти «вниз по лестнице, ведущей вверх».

Осиротевшие Михайлов с Петровым проявили и профессионализм, и добросовестность, когда на месте родного партнера оказался молоденький Юра Блинов. Они его тащили за собой, поднимали до своего уровня, сам Юра лез из кожи, но выход на лед двух троек одна за другой только подчеркивал, чего мы лишились.

Воссоединение Михайлова и Петрова с Харламовым стало для меня и, наверняка, десятков тысяч коней, праздником.

Эта тройка стала лебединой песней, последним шедевром Тарасова, и, честное слово, было бы лучше, если бы он не пытался переписать это великое полотно. Эта его вершина стала и концом его творческой карьеры – карьеры, без которой немыслимо наше многодесятилетнее величие.

Тарасов воспринимался как константа советского и армейского хоккея, при том, что он, конечно, был самой переменной величиной, изменчивым в идеях и выдумках, проводимых в жизнь с целеустремленностью танка. Его кратковременный уход всего на полсезона в начале 60-х и замена на Александра Виноградова[10] воспринимались как недоразумение, которое к тому же быстро разрешилось, хотя, по слухам, за этим эпизодом стояли какие-то антитарасовские интриги в верхах. На поверхности был только эпизод «острой критики снизу», этот матч не показывали по телевизору, и наутро результат в Совспорте был для меня совершенно сногсшибательным – мы продули динамикам с небывалым счетом 5:14. При этом в первом периоде легендарный непробиваемый Николай Пучков запустил 8 штук, а, по рассказам бывших на игре, остальные только присутствовали, как выражаются философы в «неявном, снятом виде». Лишь в третьем периоде команда забегала и закончила его 5:5, что, по-моему, только подтверждает демонстративный характер всей затеи.

После этого Николай Георгиевич был отправлен в питерский СКА, а вратари у нас так и замелькали. Кончился этот сезон проигрышем мясу и знаменитым скандалом из-за нашей незасчитанной шайбы, когда Тарасов увел команду с поля на полчаса, а в правительственной ложе восседал сам дорогой Леонид Ильич. Бедный Николай Николаевич Озеров не знал, что и врать-то – от эфира его не отключили, и пришлось ему импровизировать на разные лады. Тарасову эта эскапада стоила временного лишения звания «Заслуженный тренер СССР».

Маленькая интермедия от автора: Грехи наши тяжкие

При всей железной дисциплине, насаждавшейся Тарасовым, а с какого-то момента именем его – Борисом Кулагиным, команда и ее игроки проявляли не раз отнюдь не монашеские нравы. Возможно – именно вследствие казарменных порядочков и в пику им.

И Локтев, и Александров в свое время огребли длительные дисквалификации, которые, правда, после слезниц начальству, «просьб трудящихся» и генеральского давления сокращались до полугодичных, хотя, по крайней мере в одном из этих случаев речь шла о ДТП с тяжелыми последствиями.

При всей нелюбви к Юрию Севидову как игроку (имевшему на трибунах прозвище «Телега» - за изящество игровой манеры) и комментатору (ярому нашему врагу – до потери даже видимости объективности), надо признать, что он в аналогичной ситуации получил срок, и никакие высокие покровители его спасти не смогли. Он, правда, наехал на человека, на которого нельзя было наезжать ни при каких обстоятельствах – на секретного физика, и у «когонадо» рефлекторно вскочил вопрос – не теракт ли это.

Сильно  позже случилась пренеприятная история с Кузькиным и Мишаковым, которые по пьянке отметелили таксиста. Меня это поразило, потому что Кузькин, многолетний наш капитан, производил впечатление «положительного мужчины». Эта история тоже была довольно быстро замята – все обошлось публичными извинениями, на носу был чемпионат мира, а без Кузькина, оплота обороны, ехать не хотели.

А вот аналогичная история с нашими боксерами Агеевым и Васюшкиным закончилась куда серьезнее. Писали об устроенном ими дебоше с мордобитием в кафе какого-то московского парка, но, судя по тому, что Агеев получил срок, дебош имел вселенские масштабы. Васюшкин, дравшийся у нас в тяжелом весе, выдающимся боксером не был, хотя брал первенства и Союза, и Европы. А вот Агеев, средневес, был настоящим гением бокса. Нечто подобное показывал Мохаммед Али, когда еще был Кассиусом Клеем – опущенные руки, полностью открытая стойка и совершенная невозможность в него попасть. При этом у Агеева вследствие меньшего веса движение было куда стремительнее и, замечу, артистичнее. Он, конечно, пижонил, но и этим пижонством дезориентировал и раздражал соперника, который, в конце концов, бросался наказывать нахала, а на это следовал молниеносный удар откуда-то, вроде и ниоткуда, и очередного клиента уносили с ринга в горстях. Первенство Европы он взял, наведя на соперников настоящий ужас, и стал готовиться к Олимпиаде.

С ним в одном весе дрался Борис Лагутин, впоследствии дважды олимпийский чемпион – воплощение классического советского стиля – с высокой четкой защитой, но без настоящего удара. Перед Олимпиадой они дрались за отбор, и Агеев победил безоговорочно. Он должен был стать чемпионом, больше того, он должен был стать великим чемпионом, таким, о каких рассказывают легенды…

Да, а еще говорят, что гений и злодейство – две вещи несовместные. Это Александр Сергеич по доброте маханул. Вот к примеру,  и Рихард Вагнер (не Лав) был ябедником, альфонсом и антисемитом, но ведь музыку-то писал великую. И когда в Израиле запрещают его исполнять, то лишь обедняют себя да и лишают возможности познать какую-то сторону «сумрачного германского гения». Дмитрий Иванович Менделеев был по мнению современников пренеприятнейшей личностью и позволял себе высказывания просто унизительные. Это, однако же, не основание ставить под сомнение Периодический закон. Он, к тому же, открыл идеальную 40-градусную концентрацию для водки и является в международно-правовом и историческом понимании ее автором. И это многое объясняет.[11]

Эскапады случались, конечно, не только с нашими. Одна из прогремевших историй случилась с Сашей Мальцевым, только-только триумфально дебютировавшим. За один сезон он стал основным в «Динамо» и в сборной, взял бронзу на Союзе, выиграл первенства мира по молодежи и по взрослым. В конце сезона за все эти заслуги получил он солидный по тем временам гонорар и заявил, что жить больше в динамовском пансионате не будет. А будет он снимать комнату у центра своей тройки Мотовилова, который чуть раньше получил квартиру на Соколе. Жил он, правда, скромно. Мой приятель-динамик там побывал и отметил наличие стола, стула и раскладушки. Богатенький Саша первым делом приобрел на свои гонорары остродефицитный мебельный гарнитур, и друзья загудели… Как-то их славную компанию, окруженную парой десятков прихлебателей, прихлебывавших, судя по всему, весьма активно, довелось встретить у стен «Динамо». Коллектив с шумовыми оформлением, исключающими сомнения в том, кто, куда и с какой целью идет, проследовал вдаль, где и растворился, оставив за собой шлейф характерного амбрэ…

Когда межсезонье закончилось, героев не оказалось на первой тренировке, и за ними была снаряжена экспедиция в составе Чернышова и Давыдова, динамовского капитана. Они вскрыли берлогу и извлекли опухших от отдыха персонажей. Обстановку теперь составляли стол, стул и две раскладушки. Той осенью на устном журнале писавший о спорте Дворецкий извинялся: «Ну, что вы хотите, мальчик из Кирово-Чепецка приехал, он в Москве в первый раз трамвай увидел…»

*          *          *

Вернемся, однако, в родные пенаты. При Тарасове еще успела появиться новая поросль – в молодежке геройствовала троечка Лебедев – Анисин – Бодунов и вратаришка молоденький – Вадик Третьяк. Те годы были урожайными – чуть младше был Иван Иваныч Авдеев, чем-то напоминавший Харламова.

И тут Тарасов заявил, что уходит на покой – на должность главного тренера Вооруженных Сил по хоккею, а команду оставляет на второго тренера (одновременно – тренера молодежки) Кулагина, прозванного за подвиги «Морда», да-с, за подвиги…

Борис Палыч рьяно взялся за дело, в первую очередь выставив в глухой запас тарасовскую любимую игрушку – так называемую «систему» с Ионовым, Мишаковым и Моисеевым. Это Тарасов так выпендрился, по-моему, под впечатлением всяких футбольных тактических новшеств: 4-2-4, 4-3-3 и т.д. В хоккее, вроде, народу так мало, что не пофантазируешь, но третья тарасовская тройка играла 2-2-1 или даже 2-1-1-1 – с двумя форвардами, передним полузащитником, задним полузащитником и стоппером. Разрази меня гром, если я в состоянии был разглядеть этот рисунок на льду!

Бисмарк говорил, что социализм можно построить в стране, которую не жалко. Вот и Анатолий Владимирович экспериментировал с материалом, не дотягивавшим до его шедевров, показывая, что он в силу своего величия пулю может вылепить из чего угодно. Хоккеисты в «системе» были невероятно скоростные, особенно Моисеев, невероятно прилипчивые – особенно Ионов, и невероятно заводные – тут вне конкуренции был Мишаков, который к тому же и техникой обладал незаурядной. Задавить и перебегать они могли кого угодно, Тарасов их обычно спускал на спартаковскую тройку Старшинова и с успехом.

Вот их-то и смайнал Кулагин, а третьими стали  выходить его любимчики – молодые. Может, Кулагин поспешил, может сами парни задергались, но ничего у них не получалось, а команда раскололась, вышла из тонуса и с привычного первого места ссыпалась.

Не прошло и трех месяцев, как терпение кое у кого лопнуло, и Тарасов вернулся в ранге спасителя Отечества, и «систему» восстановили, а Кулагина выперли. Он ушел в «Крылья», уведя за собой 13 человек (!) во главе, естественно, с тройкой Анисина. В тот сезон Тарасов с ситуацией справился и силами старой гвардии вернул нас на привычный пьедестал, но в следующем году наши бывшие золото у нас отхватили. Собственно, можно считать, что первенство СССР взял наш второй состав.

Тройка Анисина в оригинальном виде просуществовала недолго: Бодунов ушел в «мясо» и из-за проблем с режимом сошел довольно рано, хотя назабивать успел много. Анисин, когда Харламов попал в первую катастрофу, вернулся к нам, но лучшей своей игры уже не показывал, и только Юрий Лебедев остался в «Крылышках», был их многолетним капитаном и вожаком, а в сборной в самых разнообразных сочетаниях играл долго и успешно.

Время Тарасова, объективно, клонилось к закату, и победа сборной в Саппоро формально его карьеру увенчала. На игравшийся в тот же год отдельный чемпионат мира сборную повез уже Бобров. Трагедией Тарасова, который всю жизнь точил зуб на канадских профессионалов, стало то, что, когда это стало возможным, он оказался не у дел.

Предыдущая

Следующая